Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный
«Она выросла, и было время, когда, казалось, Катя моя далеко от меня отходила и вышла из руки моей. Это было тяжкое время, которое прожил я в Петербурге и Царском Селе…» Он имел в виду начало шестидесятых — переезд в столицу, приближение ко двору, работу в комиссии при Государственной канцелярии, чтение лекций в Московском университете и постепенно увеличивающуюся причастность к различным общественным событиям. Какую высокую душевную плату приходилось отдавать за поиски другого полюса!
«Мне казалось уже, что Катя моя для меня потеряна…» Так не пишут и не думают о ребенке, о подростке, наконец, об очень юном создании. Так пишут и думают о женском существе, в котором и не вдруг открывают женщину и будущую жену. Ужасные муки должен был переживать Константин Петрович, если учесть разницу в возрасте и прочие обстоятельства.
«…Но теперь я вижу, что Господь этим временем испытывал меня и наказывал. Наказать наказал Он меня — а смерти не предал (Псалтирь 117:18). Не знаю, как — не от меня это было, а от Бога — Катя моя опять ко мне воротилась, — и вот, прошлый год весь прошел в недоразуменье, в робости — между нами завязались новые отношения в тихой тени отношений прежних, завязались тогда, когда я уж думал, что все кончено, и стал все двери запирать около себя и отрезывать всякие надежды…» — так освещал из духовной глубины, пожалуй, самый мучительный период жизни Константин Петрович. Он делился правдой чувств и правдой фактов. Мы знаем, что именно в ту пору он готовился к принятию сана. «Я чувствовал, однако же, что я для нее необходим, что мне одному сердце ее вполне верит, что на меня одного она полагается и опирается, но может ли она полюбить меня — вот чего я не знал и знать не мог» — в этой фразе, не пересказанной кем-то, а занесенной на бумагу знакомым почерком, сокрытый ответ на характер и физиологию встреч — не побоюсь употребить это не очень гармонирующее с высоким стилем отношений слово «физиология». Если бы он знал, может ли она полюбить его, то не завел бы речи о робости или выразился иначе. Исповедь Константина Петровича носит на себе явственные черты не просто желания сообщить своему корреспонденту о происшедшем. Она, исповедь, как бы служит проверкой и собственных эмоций, кристаллизует их, утверждая право на существование. А право это злые языки конечно же оспаривали особенно в дальнейшем, когда расползлись слухи о несомненной связи каренинской истории с тем, что якобы таилось за внешне мирной и благополучной жизнью четы Победоносцевых, и значительно позже, когда на карикатурных листках цитировались частушки, намекающие на неправильное поведение, как теперь принято выражаться — в американском Белом доме, Екатерины Александровны по отношению к сотруднику Константина Петровича капитану первого ранга Николаю Михайловичу Баранову.
«Я приехал сюда четвертого июля и провел целую неделю тревожную! Оба мы чувствовали, что уже не можем ни о чем спокойно и свободно говорим., покуда одно между нами не объяснится и слово об этом одном не будет сказано» — самый терзающий сердце момент пришелся на середину лета, когда приднепровская природа сказочно расцветала. Отец и мать Энгельгардты ненамного старше Константина Петровича. Да и длительность покровительственно-дружеских свиданий пробегала двусмысленной тенью. Когда зародились мысли о браке? Когда зародилась любовь? Я не хочу, по понятным соображениям, касаться деликатной темы. Я хочу, чтобы читатель сам, без посторонней помощи ощутил неловкость и мучительность ситуации, в которую невольно поставил себя вполне взрослый, умный и образованный законовед. «Положение становилось невыносимо, и я со страхом решился сказать все своей Катюше — и потом был еще целый день тревоги и волненья, и наконец услышал я то слово, которого ждала душа моя. И радость моя перед всеми явилась. О, на какое широкое место вывел меня Господь из тесноты и скорби и отчуждения!» — заключил рассказ Константин Петрович, вызывая у меня как у читателя ощущение преодоления чего-то невероятно трудного, тягостного, будто груз с плеч свалился.
Из общей не возвышенной, но возвышающей нас стилистики послания к Анне Федоровне Тютчевой, которая сама готовилась к свадьбе с Иваном Сергеевичем Аксаковым, давно вызвавшему у петербургского начальства и неприятие, и сильное подозрение, можно легко сделать вывод об ауре, окутывавшей сватовство профессора. Но прежде попутно остановимся на двух моментах. Вскоре граф Шувалов воплотит в конкретные действия и подозрения, и отрицание славянофильских позиций строптивого сына знаменитого писателя. А между тем Аксаков, обручившись с фрейлиной двора и воспитательницей троих детей, принадлежащих к царствующему роду, становился обладателем семейных тайн Зимнего дворца, получил возможность глубже понять, что происходило на вершинах власти, и проникнуть в психологию ее носителей. Письма Константина Петровича не только раскрывают душевный мир автора, но и дают возможность оценить интеллектуальные и сердечные качества дочери великого поэта и будущей супруги литератора и издателя, раздражающего Петербург и особенно Шувалова. В конце концов с подачи шефа жандармов и наблюдающих вблизи за Аксаковым чинов соответствующего ведомства газету «Москва» приостановили, с чего началась цепь довольно существенных ограничений и преследований. Прикосновенность Константина Петровича к семье Аксаковых не могла не повредить ему. Но кому еще мог написать Константин Петрович: «Порадуйтесь той радостью, которой «радуется друг женихов, когда заслышит его голос, и стоит и внимает ему» (Иоанн 3:29), и благослови вас Боже всяким миром и всякою радостью»?
Флорентийская мозаика и русский рисунок
И опять я хотел бы сослаться на Бориса Никольского, который, анализируя изданное тогда произведение Константина Петровича, утверждал, и не без серьезных оснований, что «манера его письма всецело заимствована им у наших духовных писателей и может быть признана манерой церковной стилистики по преимуществу». Мысль эта чрезвычайно важная, и вот почему. Письмо Константина Петровича, по сути, вполне бытовое, однако оно обладает вполне житийным окрасом, напоминающим руку духовных писателей. Этот окрас слога совершенно органичен. Он, слог, лишен выспренности и в целом и в тех частях, когда достигает самого большого эмоционального накала. Умение просто, без выкрутас поведать о сложнейших своих переживаниях, внутренняя деликатность и прямота — качества редкие и проявленные в столь интимных обстоятельствах открывают перед нами дверь в подлинное, а не сконструированное пространство души. Будто бы заимствованная стилистика, пропущенная через индивидуальное сознание, становится собственной, не утрачивая традиционных черт и связей. Романтическое повествование Константина Петровича представляет собой редкостный симбиоз обыденной разговорной речи со словами, характерной особенностью которых является отвлеченная, кристаллическая точность. Бунинская простота и лиричность рассказа «Легкое дыхание» — вот что приходит на ум и охватывает все существо, когда медленно, капля за каплей, впитываешь в себя прелесть и мучительность чужих чувств. Признания Константина Петровича, касающиеся отношений с цесаревичем Николаем Александровичем и Екатериной Александровной, напоминают флорентийскую — по богатству оттенков и осязательности — мозаику, но чисто русского рисунка.
Он покидал Могилев с неуспокоенным сердцем. Кривые и заброшенные улочки, дикие и пышные палисадники, гортанные крики еврейской детворы действовали угнетающе. Он смотрел из коляски на окружающий мир, тревожась и страдая, пытаясь вообразить, что ждет его в Петербурге после свадьбы. Он принял предложение графа Перовского, о котором говорили, что тот давно при царских детях и любит их как своих. Правда, Перовский нравился меньше, чем Строганов, и внешностью, и манерой изъясняться. Ну что ожидать от человека, усы которого, как пики, едва ли не дотягиваются до плеч. Граф настоятельно просил продолжить занятия с наследником — цесаревичем Александром Александровичем — и младшим братом — великим князем Владимиром Александровичем. Отдаваясь мягкому движению коляски, Константин Петрович грустил о том, что покойный цесаревич Никса не увидит ни его невесту, ни будущих детей. О детях он начал мечтать сразу. Он привык к большой и разноголосой семье и ожидал для себя и Катюши такой награды.
Он смотрел на неприятную ему нищую детвору и думал, что крестьянские ребятишки в Полыковичах выглядят по сравнению с живущими здесь вяловатыми и не такими игривыми и пролазчивыми. «Странно, — думал он, — какая несовместимость и какая разница в природе!» Он не углублял мыслей о могилевских детях и отвлекся, воскрешая в памяти минувшие недавно впечатления.
Обер-провокатор
