Владимир Дружинин - Державы Российской посол
В Париже аукнется, в Гааге откликнется. Шатонеф сказал царскому послу:
– Вы правы. Наше золото летит в прорву.
Зима заявила о себе ночью – паутинками льда. Небо фаянсовой белизны к полудню медленно голубело. Борис выпил кваса, застуженного в подвале, занедужил горлом и слег. Поднял курьер из Амстердама.
– Его царское величество…
Наконец-то… Собрался за час, к бумагам на столах, на поставцах, на полках едва прикоснулся, – самое важное в голове. Понятно, Гаага с ее политесами царя удручает, в Амстердаме он у самого моря, у кораблей, у верфи, где, бывало, плотничал. Верно, обнял старых друзей – Гоутмана, Брандта.
Застал царя лежащим. И возле него Арескина. Свалила жестокая лихорадка. Доктор сделал знак остерегающий, – не след, мол, тревожить. Но царь поднял голову, подозвал. В мерцании свечей змеились спутанные волосы на лбу, рдели щеки, красные от жара.
– Подойди, Мышелов! Много наловил? Хвастай!
– Нечем хвастать, Петр Алексеич, – сказал Борис. – Орлеанский дюк увертлив, никак не закогтить.
– Встану вот… Сам поеду к дюку. Надо в Париже побывать. Катя моя тоже не была. И ты ведь не был.
– Не доводилось, государь.
– Поедем в Париж, Мышелов.
Милостив весьма. Стало быть, деятельностью своего посла доволен. Борис осведомился о царице. Едет вослед, спешить ей нельзя – беременна. Дорога из Пруссии неописанно худа.
Арескин звенел ложкой, смешивая снадобья, озабоченно, с присвистом дышал, умудрялся заполнять всю горницу своей ажитацией и явно вытеснял Бориса. Он колебался – надо ли утруждать больного долее. Царь не отпустил, заставил выложить все, запасенное послом.
– Герца выставить вон всегда успеем, – сказал звездный брат. – Так он и претенденту ворожит? Достоверно это?
– Несомнительно.
– Яков, говорят, в монастыре. Не постригут его монахи? Зачем тогда Арескин тут торчит. Караулит… Коришпонденция идет, с матросами, от шотландцев. Что, в Лондоне узнают? Острастка Георгу…
При этих словах Арескин, капавший в склянку что-то зеленое, задышал громче.
– Европа и так напугана, – сказал посол твердо. – Отойдет пускай…
– Фридрих целовал меня… Один полк в Дании зимует, всего один полк драгунский… Теперь весной не проспать… От Аландов теснить шведа…
А что Герц да прочие хитрецы вьются вокруг нас – от Якова или от Карла, – то, по разумению царя, служит престижу государства. Хорошо, что уповают на Россию, лебезят, кланяются нам, варварам.
Но известно ли государю, какую сеть плетут в Мадриде? Нас покуда лишь краем захватило. Барон Герц – агент из числа многих, шныряющих по столицам. Сеть обширная, сын гишпанского посла похвалялся давеча за чаркой – англичанам в Индии скоро конец. Вон куда замахнулись! Запад Европы целиком нужен, да еще владения императора – Сицилия, Сардиния. Ведь Альберони и королева из рода Фарнезе, оба итальянцы. В будущем году возможна война. Против Георга и также против цесаря. Нам от сего кострища держаться бы подальше, каштанов там печеных для нас не найдется.
– Посуди, Петр Алексеич, – убеждал Куракин, – зачем нам империя гишпано-французская, связанная альянсом со Швецией?
– Учишь меня, Мышелов? – выдохнул Петр смиренно, прикрыл глаза, потом резко повернулся: – Что там у вас, в Гааге, господа амбашадуры про нас толкуют?..
В горле у царя застряло имя, застряло комом. Чье, Борис догадался тотчас. И доктор уловил изменение голоса, подбежал со склянкой в руке, облил Бориса зеленой жидкостью.
– Про Алексея что?
Звездный брат приподнялся, и Арескин уперся ему в плечо, понуждая лечь, не выпуская склянку, отчего зеленая жидкость, свойства, видимо, успокоительного, проливалась на одеяло, на постель, на волосатую грудь больного.
– Болтают, – отозвался Борис. – Ветер носит…
Было известие – царевич выехал из Санктпитербурха за границу, к отцу. Не прибыл, находится неизвестно где. Куранты молчат, предоставляя простор слухам. Подался к чужому суверену? Этого Борис постигнуть не мог, не хотел, – подобного в России не случалось. Предался литовцам князь Курбский, при Грозном. Но наследник престола!.. Повернул в Суздаль, к матери, спрятался в обители? На него похоже…
Звякнула склянка, упавшая на пол, затем стекло поставца, из которого посыпались чашки, блюдца, ложки – парадный сервиз хозяев дома. Арескин, отлетев, вдавился туда спиной. Петр встал с постели, наступал на Куракина – огромный, босой, в длинной сорочке с распахнутым воротом. Нездоровый блеск в глазах звездного брата слепил Бориса.
– Говори! Клещами вытяну…
Не надо бы повторять ложь, но черты царя уже исказила судорога, и Борис сказал: врут, будто царевич в Вене, у цесаря.
– Врут, Петр Алексеич, врут, – твердил он, силясь отвратить припадок.
– И мне тоже, пруссаки… У цесаря он, у цесаря… А, как считаешь?
Речь прервалась, Петр зашатался. Вдвоем подхватили под руки, уложили. Арескин вытер пот, выступивший на лбу больного, охая, подобрал осколки стекла.
– В Гааге небылиц не огрести, – и Борис выдавил смешок. – Будто в Сибирь сослан царевич.
Потом Борис выпытывал у ближних царских людей – канцлера Головкина, подканцлера Шафирова, – может ли статься, что Алексей у цесаря, правдоподобно ли? Точных известий нет. Возвратившись в Гаагу, посол пытался вызвать на откровенность австрийцев, – напрасно, воды в рот набрали.
Арескин умолял молчать при царе об Алексее. Горячка, питаемая бедой, разлютовалась, обрекла на долгий постой в купеческом доме. Чтобы отвлечь царя от тяжелых мыслей, Арескин поил пациента декохтами под прибаутки шута, крутил музыкальный ящик, повесил над постелью двухмачтовый фрегатик с полной оснасткой и вооружением.
Но нельзя было уберечь царя от невзгод, следовавших в ту зиму чередой.
Императору курьер помчал просьбу: буде царевич в его владениях, то приказал бы отправить, «дабы мы его отечески исправить для его благосостояния могли». Молва повсюду указывала на Вену как убежище отступника. Император медлил с ответом, наконец политесно отказал. Он-де благими наставлениями позаботится, чтобы светлейший принц сохранил отцовскую милость, и неприятелям его не выдаст.
Между тем Герц, множа свои хитросплетения, уже советовал Карлу шведскому переманить беглеца к себе. Барон жаловался потом – король, решительный на поле битвы, но нерасторопный в политике, упустил важный шанс.
Куракина в Гааге пуще недугов простудных донимал стоустый шепот – против царя, в Москве и в полках, зимующих в Мекленбурге, зреет возмущение. Царь опасно болен, а в числе его свиты есть сторонники Алексея. Быть может, Куракин, родственник царевича…
Изволь же, посол российский, подавлять злоязычие презрением, не проявить ни печали, ни послабления в демаршах!
Шатонефу сообщай чуть не каждодневно о здоровье царя, успокаивай – угрозы для жизни нет. Внушай непрестанно, что поступок Алексея царя не сломит, трон его не поколеблет и переговоры с Францией должны идти курсом прежним.
Регент Шатонефу написал:
«Дайте понять царю, что я рассматриваю его пребывание в Голландии как возможность договориться о прямой корреспонденции между нами и о взаимовыгодной коммерции. Вы можете также поставить в известность министров царя, что я не откажусь принять в эти сношения тех его союзников, которые этого пожелают».
Ура, лед двинулся!
Холодом пахнуло из Вены, зато на стороне французской потепление – вопреки стараниям Дюбуа.
Год 1716-й минул, передав новому году предприятия незавершенные, замыслы подспудные.
Альберони продолжает плести свою сеть, Герц носится по Европе, иногда путаясь в собственных интригах, попадая в свою же ловушку.
Новый год принес торжество Дюбуа. Договор, поглощавший его усилия, подписан. Англия, Франция, Голландия гарантируют взаимно условия Утрехтского мира. Регент вышлет кавалера Сен-Жоржа за Пиренеи, велит срыть до основания фортеции Дюнкерка, прекратить работы в Мардике. Зато Англия защитит французский трон от притязаний со стороны испанцев, а это и составляет главный интерес орлеанца.
Георг, поздравляя аббата с успехом, пишет ему:
«Стенхоп подтвердит Вам мою радость по поводу соглашения… Если бы я был регентом Франции, я не оставил бы Вас в должности государственного советника. В Англии Вы были бы через три дня министром».
Шатонеф выслушал поздравление царя, высказанное Куракиным.
– Его величество ничего так не желает, – добавил посол, – как распространить доброе согласие на всю Европу.
Январь одел ледком каналы. Смельчаки расчертили хрупкую синеватую поверхность коньками. В ассамблеях публика жалась к каминам. Зима, сковавшая акции военные, замораживала и демарши дипломатические.
И вдруг – новость. В начале февраля царю, еще палимому горячкой, доставили депешу из Лондона, от резидента Веселовского.
