Савва Дангулов - Дипломаты
— Погодите, Петр Дорофеевич! — кричал ему вслед Клавдиев, а Белодед думал о своем: «Это кричит Клавдиев, а не Кира. Кира заодно со Столетовым, она своим молчанием будто толкает его в спину и гонит, гонит: иди!»
89
Репнин позвонил домой.
— Настенька, ты? — Он был явно чем-то взволнован. — Вот что, собери чемоданы, мы с тобой уезжаем на месяц.
— Это тот самый месяц, который ты мне обещал?
— Тот, разумеется.
Она рассмеялась легко, от всего сердца — у нее было хорошо на душе.
— А какое место мы избрали для нашего месяца? Вологду? Нет, почему же, рада! Ведь это же север, русский север… деревянные дома и дороги, церкви с сизыми куполами, и озера, как купола, и сизые и синие… Я очень хочу в Вологду! Когда мы едем?
— Поезд уходит на рассвете.
Она положила трубку. В самом деле, она была почти счастлива: они проведут целый месяц в Вологде, их месяц. Нет, куда Кавказским горам и Черному морю до красавицы Вологды!
— Лена! Аленушка! Мы едем в Вологду!
Елена вышла из своей комнаты. Настенька схватила ее за плечи, неловко поцеловала в щеку.
— Понимаешь, в Вологду… на целый месяц. Понимаешь?
Скрипнул дверью Илья.
— Значит, в Вологду? — Он был в чесучовом костюме с дежурным платочком в кармане и при этом выбрит тщательно — с тех пор как Настенька поселилась в доме, он бдительно следил за своей внешностью. — Было время, когда дипломаты ехали за правительством, а нынче… эх! — Он тронул платком губы и вернул его в кармашек. — Поздравляю, с легкой руки Грозного Ивана… кстати, он любил Вологду. — Илья пошел к лестнице и уже поднялся на три ступени, однако, остановившись, внимательно и как-то откровенно грустно взглянул на Настеньку.
А Настенька пошла к себе, пошла неторопливо, ей все виделись глаза Ильи. В часы долгого летнего дня, когда Николай Алексеевич был на работе, Настеньке было невыносимо слушать, как где-то наверху в маленькой, плохо проветренной комнате сухо и нелегко кашляет Илья, как тянется дрожащей рукой к графину и гремит стаканом, как крупно и гулко булькает вода и как потом вместе с тишиной растекается запах табака, сухой, пыльный, горьковато-терпкий. Наверно, так уныло и безнадежно горько пахнет одиночество.
Настенька подошла к окну и принялась смотреть на улицу. Ничто: ни река с вечным движением, ни огонь с быстротекущей изменчивостью красок и очертаний, ни облачное небо, такое бесконечно разное, ни картина рассветной зари, всегда неповторимая, — ничто для Настеньки не представляло такого разнообразного и увлекательного зрелища, как вид обычной улицы. Она была убеждена, что в мире нет иного зрелища, которое бы в такой мере обнаруживало разноликий образ человека, как улица. Она любила смотреть улицу и могла смотреть ее бесконечно.
Но в этот раз она должна была отойти от окна тотчас: напротив остановился извозчик на новых, еще не успевших опасть рессорах. Из него вышли Рудкевич и старший Жилль. Извозчик тронул лошадей, очевидно желая поставить пролетку под тень старой липы, что росла в стороне, а настоятель и Бекас пошли через дорогу, направляясь к жилищу Репниных.
Настенька заметила: впереди шел Бекас, и его короткие ноги, обутые в русские полусапожки, нетвердо ступали по булыжнику. Эти русские полусапожки были характерны для Бекаса, как и старомосковский его говор. В отличие от сводного брата, явившегося в Россию человеком взрослым. Бекас был привезен сюда юнцом, и дом дяди-мануфактуриста на замоскворецкой Ордынке на всю жизнь стал домом Бекаса, многое определив в его характере и облике.
Вот и звонок.
Она идет медленно — надо выгадать время. Пусть позвонят еще раз — тогда она откроет.
— Здравствуйте, Анастасия Сергеевна. — Рудкевич, как всегда, чуть-чуть застенчив. — Простите, что, мы вот так… незвано!
— Пожалуйста, пожалуйста, — произносит Настенька, хотя надо, наверно, сказать иначе, например: «Кто же вас вынуждает ходить незвано?»
— Благодарю вас. — Настоятель почтительно склоняет голову, почтительно и чуть-чуть кокетливо; как ни естественна его застенчивость, в ней видно кокетство. — Благодарю, — склоняет еще ниже голову Рудкевич и краем глаза смотрит на своего спутника, точно приглашая его извлечь из своей груди какой-то звук, но Бекас нем, как камень.
Они входят в гостиную. Настенька указывает взглядом на кресла, сама садится поодаль.
Наступает пауза — старший Жилль все еще не поднял глаз, в такой позиции он видит тупые носки своих башмаков, ножку кресла, стоящего напротив, быть может, кусок ковра.
Рудкевич, наоборот, воздел глаза к небу. Настоятель понимает: неудобно вот так сразу начинать с сути дела, тем более такого деликатного, наверно, беседе надо предпослать фразу-другую, которая должна явиться своеобразной прокладкой. Но где добыть эту фразу? Спрашивать о доме глупо, спрашивать о том, как удался переезд в Москву, еще глупее. Очевидно, надо начинать беседу — не может быть, чтобы Рудкевич не чувствовал этого. Вот он значительно откашлялся, и взгляд перекочевал с потолка на ломберный стол.
— Анастасия Сергеевна, — наконец сказал он. — Мы понимаем, насколько, столь неожиданный визит может нарушить ваш покой… Мы понимаем… — Он взглянул на своего спутника, словно приглашая его если не словом, то хотя, бы кивком головы присоединиться к нему, но тот продолжал упрямо смотреть в пол. — Если мы решились явиться, очевидно, иного выхода у нас не было.
Бекас оторвал взгляд от ботинок и неловко качнул головой.
— Вот письмо, которое третьего дня мы получили из Стокгольма. — Он положил письмо на стол; темно-зеленый плюш оттенял белизну конверта, хотя, если присмотреться, конверт скорее кремовый, чем белый. — Оно адресовано мне, но я не делаю секрета… — Уперев большой палец в край конверта, указательным и средним пальцами он извлек письмо и разгладил его. — Теперь я скажу, о чем идет речь, а вы можете проверить все по тексту. — Он взял со стола письмо и, приблизившись к Настеньке, положил перед ней на подоконник. — Могу я говорить? — Он огляделся вокруг, точно спрашивая ее, не может ли кто-то другой быть участником их разговора. — Могу?
— Да, — произнесла она, однако этим «да» не выразила воодушевления.
— Из письма следует, что ваш супруг (он сказал это осознанно: «ваш супруг») узнал обо всем, и это… это… Вы представляете. Анастасия Сергеевна, какое горе он пережил? — Рудкевич умолк и взглянул на Настеньку, ему было любопытно, как она примет весть, которую он, словно камень, переложил со своих плеч на ее. — Но он добрый человек, и он…
Настенька подняла глаза и увидела губы Рудкевича. некогда полные и яркие, а сейчас увядшие и бледные, но, странное дело, такие благородные, выражающие, такую неуступчивость, правоту и верность долгу, какую трудно было предполагать в нем.
— И он простил меня? — спросила Настенька.
— Да, он простил вас, — произнес Рудкевич тихо. — И не только простил. — Он поднял руки, они были так непорочно чисты и честны, эти руки, руки апостола, правдолюбца, устами которого глаголет совесть, будто Рудкевич взял эти руки взаймы у кого-то другого. — Он просит вас вернуться… — Он умолк и как-то сник, погас. — Только, господа ради, не говорите «нет». — Он сжал руки.
— А я уже сказала, — произнесла Анастасия Сергеевна и поднялась, точно давая понять гостям, что все слова произнесены и остается лишь проститься. — Это же так понятно: нельзя войти в этот дом, не решившись…
Настенька стояла, Рудкевич и Бекас продолжали сидеть.
Прошла минута, потом еще и еще. Настенька молча стояла над гостями, словно говорила: «Это же в конце концов неприлично…» Ее молчаливому укору первым внял Рудкевич. Он встал и тихо пошел к окну, где лежало письмо, однако письма не тронул.
— Анастасия Сергеевна, я ведь ваш пастырь и не могу желать вам худа. Вы идете по грани. Один неосторожный шаг, и вы…
Настенька побелела.
— Как вы можете так говорить со мной? — Она решительно шагнула к входной двери, будто предлагая гостям не мешкать и тотчас покинуть дом. — В конце концов я требую… — Ее глаза расширились. — Если вы не внемлете, я призову на помощь мужа.
Старший Жилль подошел к подоконнику, взял письмо.
— Значит… призову мужа! Ну, гляди, агнец милый! Крепостную стену прошибу, а тебя достану.
Но Рудкевич уже поднял ладонь, кроткую и храбрую.
— Андрей Андреевич, это еще что такое? — воскликнул Рудкевич, его грозно воздетая рука была сейчас над лысиной Бекаса. — По праву пастыря я запрещаю…
Бекас бросился вон из дома; за первой дверью, хлопнула вторая, потом третья и будто пресекла все звуки, оборвала на полуслове — пауза была долгой.
— У меня один выход: поговорить с Николаем Алексеевичем, — произнес наконец Рудкевич, прислушиваясь к затихающему скрипу рессор — Бекас покидал Остоженку. — Он человек разумный, поймет меня. Не может не понять, — заключил он почти горячо.
