Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Стрелец оглядел с ног до головы невидного, грязного мужичка, в заплатанном армяке и презрительно сказал: «А сие, на чепи, что у тебя?».
— Да блаженный он, безъязыкий, — зачастил мужик. «Василием в святом крещении кличут».
Второй нищий — с закатившимися, косящими глазами, что-то промычал.
— А ты зачем его на чепи водишь? — начальник караула подозрительно посмотрел на блаженного.
— Так, ваша милость, — пробурчал мужик, — он тихий, на людей не бросается, но убежать может. А без него подают-то меньше, люди у нас к убогим жалостливые».
Стрелец покачал головой: «У нас и своих нищих хватает, еще, не приведи Господь царевич сие, — он показал на мужика, — высокого, мощного, — увидит, так испугается еще. Бредите далее, честные иноки, страна большая у нас, а в Угличе вам делать нечего».
— Закрывайте ворота, вон — к вечерне уже звонят, — велел начальник караула, и, повернувшись, исчез внутри городских стен.
— Merde! — одними губами сказал Виллем.
— Ничего, — так же тихо отозвался Вельяминов, — придумаем что-нибудь. Пошли, в лесу поспим, ночи сейчас теплые.
Нищие побрели по дороге прочь от города, а стрелец, глядя им вслед, вдруг подумал: «Как же — на людей не бросается! У сего юродивого кулаки — размером с голову мою, он и чепь эту порвет в одно мгновение, ежели ему в голову что взбредет. Нет, правильно, что их не пустили».
Он почесался, — комары к вечеру кусали зло, несмотря на ветерок с Волги, — и, наложив массивный засов на ворота, сказал сам себе: «Еще и дьяка этого ждать, сказал — до полуночи вернется. А так бы и спать бы уже отправился».
— Ну вот, — Годунов потер нос, — значит, решено все. Послезавтра вы там все обделайте, и сразу же пусть гонец к нам едет. Ну, из своих, конечно, Волоховых, али Качаловых возьми».
Битяговский поклонился и вдруг, неуверенно, спросил: «А с государыней-то что будет, с Марьей Федоровной?»
— Пострижем, что, — удивленно отозвался Годунов, намазывая мед на ломоть свежего хлеба, что привез дьяк. «Ее, и Марфу Федоровну, а что с ними делать еще-то? Они царевича от смерти не уберегли, не уследили — за такое по голове не гладят. Я бы эту Марфу и казнил, конечно, но раз ты, Михаил Никитович говоришь, что сие невозможно…
— Да не поверит никто, что она своего сына заместо царевича на престол посадить хотела, — раздраженно отозвался Битяговский. «Весь Углич сего Петеньку знает — он царевича меньше, и глаза у него синие — не подменить мальчиков-то».
— Ну, люди верят тому, чему хотят верить, — чуть усмехнулся Годунов. «Вона, на то здесь и Василий Иванович сидит — чтобы всем потом сказать, что преставился Дмитрий Иоаннович от несчастного случая. Горестно сие, однако же, случается».
— Так насчет Марьи Федоровны, — помялся Битяговский.
— А, значит, выгорело у тебя, — рассмеялся Годунов и повернулся к Шуйскому. «Я, как Михаила Никитовича в Углич отправлял, обещал ему там жизнь нескучную — так и получилось, видишь».
Дьяк покраснел и отвел глаза от Годунова.
— Невместно сие, — резко ответил Шуйский. «Где оно видно, чтобы вдовствующая государыня замуж выходила, да еще и опосля смерти наследника? Нет, в монастырь, в монастырь».
Борис Федорович погладил ухоженную, с чуть заметной проседью, надушенную бороду. «Ты, Михаил Никитович, сначала обделай все, а после — поговорим. Может, и удастся сие».
Битяговский припал губами к алмазному перстню на большой, холеной руке Годунова.
Провожая глазами толстую спину дьяка, что уже почти скрылся в лесу, Борис Федорович грустно сказал: «Ну что ты, князь, он ведь покойник уже — ты не смотри, что он ходит, и говорит. Послезавтра его толпа на части разорвет, и на колья поднимет. Пусть хоть пару дней-то счастливым побудет, жалко, что ли?».
— А Иван Васильевич так бы не сделал, — жестко отозвался Шуйский.
— Посему, князь, я на его место и сажусь, — усмехнулся Годунов. «Добром надо все делать, добром и лаской».
Шуйский посмотрел в золотисто-карие, веселые глаза главы Регентского Совета, и ничего не ответил.
Ему снилась Марья. Как всегда — это была кампо Сан-Марко, и вода лагуны была зимней, серо-синей, как ее глаза. Она стояла, положив голову Матвею на плечо, взяв его за руку. Под платьем — серого шелка, — уже чуть заметно выдавался живот. Митька кормил голубей, а потом, смеясь, подбежал к ним. Матвей, обняв его, присев, спросил: «Ну что, красиво тут?».
Митька кивнул и, прошептал ему на ухо: «Я и не думал, что может быть так красиво».
Матвей, чуть слышно выругавшись, прихлопнул комара, и, перевернувшись на спину, посмотрев в небо, подумал: «Нет, в Венеции мы жить не будем. Уж слишком там хорошо, я не выдержу — каждый день сим любоваться. Нет, тот городок, что я выбрал, как раз по нам — тихо, спокойно, море рядом. Заведем лодку, в церковь будем ходить, детей пестовать.
Господи, скоро уже».
— Идет кто-то, — адмирал приподнялся на локте.
Матвей увидел сквозь кусты знакомую фигуру — низенький, толстый человек, вытирая платом лицо, — хоть вечером было уже прохладно, спотыкаясь о корни деревьев, что пересекали тропинку — торопился обратно, к дороге на Углич.
Подождав, пока он скроется из виду, Вельяминов сказал: «Знаешь что, давай-ка мы тоже к городу двинемся — сначала возок, теперь этот, — он кивнул на тропинку, — что-то они тут разбегались. Попробуем все же пробраться».
— А кто это был? — спросил Виллем.
— Да чиновник, от Годунова, соглядатай его, в Угличе — отмахнулся Матвей. «Не нравится мне, что он по лесу-то бродит, что ему искать здесь?».
Шуйский заснул, а Борис Федорович, поворочавшись немного на лавке, вышел на крыльцо, и привалился виском к резному столбику.
— Может, не стоит? — в который раз подумал Годунов. «Все же ребенок, мало ли что еще случится за это время. Однако же сие не Федор — я этого Митеньку сколько раз видел, кровь с молоком, а не дитя. Ах, Ирина, Ирина, ну что бы тебе сына, родить — пусть хоть какого, так бы я и вправду регентом стал, царь-то не жилец, до сорока дотянет еще, а после — преставится. И так вон — Ирина говорила, что уж который год он к ней не приходит. Но сие, и хорошо, может — я эту Марфу Федоровну припугну, что, мол, от трав ее царица бесплодной стала.
Нет, надо все в свои руки забирать — хватит нам Советов Регентских, царь нужен — сильный и здоровый. Может, переспать с Ириной все же? Оно грех, но ничего, отмолим, по монастырям пройдем. Вона, князь Василий Иванович думает — я на престол хочу, и вся страна тако же. Да если бы царь был — разве ж я на трон глядел бы? Я бы так, бочком, сзади бы советовал, и более мне ничего не надо было бы. Я ведь никто, шваль худородная. У Марфы Федоровны, вон, и то прав на престол больше, она Ивану Васильевичу в шестом колене сродственница».
Годунов вздохнул и отмахнулся от комара. «А Митеньку в живых оставлять — опасно, сие не Федор, у него свой разум есть. Господи, ну прости ты меня, грешного, что я душу невинную гублю, — Борис Федорович перекрестился, — но ведь не ради себя я сие делаю, а только лишь ради страны. А все равно — хоша и комары, а хорошо как тут. Вон и луна, какая — чистая, ясная. Доброе лето будет».
Он вернулся в горницу, и, устроившись под шелковым, на соболях, одеялом заснул, — крепко, без снов.
Вдовствующая государыня закрыла Псалтырь и прислушалась — в дверь, низенькую, золоченую, кто-то скребся, — будто кошка.
Она взяла свечу и, быстро, тихо подняв засов, впустила Битяговского.
— Говорила я тебе, Михаил Никитович, — Марья Федоровна поджала губы, — не надо ко мне в палаты ходить. Митенька проснется, меня позовет, мамки прибегут, — что тогда?
— Да ненадолго, Марьюшка, — просительно ответил дьяк, — соскучился я.
Марья Федоровна почувствовала, что потная, с толстыми пальцами рука, потянулась к пуговицам ее опашеня, и, вздохнув, стала раздеваться.
— А хорошая жена будет, — подумал Битяговский, укладывая ее на спину. «Хозяйственная баба, покорная, царь-то, видно, как надо, ее воспитал. Холодная, конечно, да сие уж ладно.
Вотчины мне после сего Борис Федорович обещал, уедем туда, заживем на славу. Деток родит».
Он, было, потянулся, поцеловать женщину, но Марья Федоровна тихо сказала: «Делаешь свое дело, так и делай его».
«Хоша бы двинулась, лежит, ровно мертвая, — подумал дьяк и, на мгновение, остановившись, сказал себе: «Господи, я ведь сына ее убью. Господи, ну прости ты меня, мне-то моя жизнь дороже. А не сделаю я этого, так на плаху лягу».
Он почувствовал, что не может смотреть ей в лицо и попросил: «Ты перевернись, Марьюшка, сладкая моя».
Женщина встала на четвереньки, уткнув голову, в подушки, и Битяговский, удобнее пристроив свой пухлый живот, продолжил.
— Вот тут, — Виллем приостановился и поднял голову. «Смотри, тут стена в выбоинах вся, взобраться удобно будет. Только цепь, Матиас, мы туда не потащим, — она так гремит, что все проснутся».
