Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки
Оказавшись наконец рядом с ней, Фердинанд Богданович поначалу начал говорить о разных пустяках. Затем, самым естественным образом, разговор свернул на работы, которые все еще шли в купленном Софи маленьком домике. Зал на втором этаже уже был переделан в больницу, где должны были разместиться шесть кроватей. Софи немного сожалела об этом, ей хотелось бы в разлуке представлять себе, как доктор Вольф по вечерам, вернувшись от своих больных, играет с друзьями на бильярде… Что же касается остального, то она была в полном восторге от того, как там будет все устроено. Каждый день она являлась на стройку, как будто была лично заинтересована в успешном ходе работ, получивших к тому времени конкретный срок завершения: пятнадцатое июня. Ее уже не будет здесь ко времени открытия лечебницы.
– Это слишком уж несправедливо! – возмутился доктор Вольф. – Я тотчас же поговорю об этом с губернатором и уверен: если объяснить ему, чем вызвана наша просьба, Энгельке предоставит нам отсрочку еще на месяц!
Не слушая возражений Софи, он немедленно направился к Энгельке, который курил сигару в окружении подобострастных гостей. Губернатор позволил себя увести и засеменил к Софи на коротких ножках, выпятив животик, с улыбкой на губах. Но, оказавшись перед ней, выказал себя не менее непреклонным, чем в прошлый раз.
– Поверьте моему опыту, – сказал он. – Когда решение принято, то задерживать его исполнение означает увеличивать риск пострадать от этого. Впрочем, я уже и не могу ничего изменить. Я сообщил в Санкт-Петербург дату, назначенную для отъезда. Вас ждут в России, сударыня!
Сказавши это, толстяк поклонился, развернулся и ушел, оставив Софи и Фердинанда Богдановича стоящими лицом к лицу и беспомощно смотрящими друг на друга. Оркестр играл вальс. Пары беспечно порхали под люстрой с неровными дрожащими огоньками, из полуоткрытой застекленной двери тянуло сквозняком. Доктор Вольф и Софи вышли на крыльцо, и их окутала свежесть весенней ночи.
– Всего неделя осталась! – вздохнула Софи.
– Энгельке прав, – пробормотал с внезапной яростью Фердинанд Богданович. – Лучше всего, если бы это было завтра!
За спиной у них летел смех, гремела музыка. Софи подняла глаза к усыпанному звездами небу, и ей показалось, будто она проваливается куда-то в пустоту. Полина пришла за доктором: одна из девиц во время танцев подвернула ногу.
5
Двенадцатого мая на рассвете к дому Софи явился жандарм. На вид не старше тридцати лет, высокий, крепкий, с загорелым лицом и черными, топорщившимися, словно щетка, усами; он сообщил, что его фамилия Добролюбов и что ему приказано сопровождать госпожу Озарёву до места назначения. Из уважения к ней губернатор велел подать два тарантаса. Она в одиночестве села в первый, второй же был предназначен для ее «телохранителя».
Маршрут, разработанный властями, предусматривал первую часть пути по суше: Софи и сопровождавшему ее жандарму предстояло проехать около тысячи верст – от Тобольска до Перми. Там они должны будут сесть на судно, которое, вначале идя по течению Камы, а затем поднимаясь по Волге, за неделю доставит их в Нижний Новгород. После этого останется только вновь двигаться по тракту, от станции к станции, пока не доберутся до Санкт-Петербурга, откуда уже рукой подать до Псковской губернии, где расположено имение Каштановка. Все эти странствия займут не больше месяца! Софи проделала куда более долгий путь, когда ехала к Николаю в Читу. Но ведь в то время она была молода, ее влекла чудесная надежда, она готова была пожертвовать собой ради благого дела, теперь же она безрадостно направлялась навстречу чему-то неведомому. То, что она оставляла здесь, значило для нее куда больше, чем то, что могла найти там.
Софи простилась с рыдающей Дуняшей и немногочисленными соседями, не переставая удивляться тому, что никто из друзей не пришел обняться перед разлукой. Правда, накануне был устроен вечер в ее честь у Фонвизиных, и на этих проводах все пили, плакали и пели, но она все-таки думала, что сегодня утром еще раз, напоследок, увидится с декабристами, и их равнодушие, словно они мгновенно к ней охладели, ее огорчило. Однако вскоре, прибыв в деревушку Под-Чуваши, она получила разъяснение тайны: все они собрались здесь, на берегу, у парома, который должен был отвезти ее на другой берег Иртыша. Даже двое из учеников не поленились встать в такой ранний час ради того, чтобы с ней проститься: дочка почтмейстера Татьяна и один из мальчиков Суматоховых. Жандарм великодушно позволил друзьям Софи в последний раз засыпать ее наставлениями и осыпать поцелуями. Фердинанд Вольф не пришел, только его старая служанка была здесь, но она передала Софи сложенную вчетверо бумагу, запечатанную сургучом, и Софи сунула записку в рукав. Вдали, над крышами города, раскинулось высокое нежно-голубое небо с легкими белыми облаками. По реке плыли мелкие льдинки. На рыхлых берегах торчали кустики молодой травы.
– Госпожа Озарёва, прошу вас, паромщик ждет! – поторопил жандарм.
– Минутку, пожалуйста, всего одну минуточку! – тихонько взмолилась Софи.
Наталья Фонвизина бросилась к ней, словно изголодавшаяся, изо всех сил стиснула подругу в объятиях, трогала ее, гладила, обливала слезами, несколько раз перекрестила. Затем Софи перешла в объятия Полины и Ольги Анненковых, Маши Францевой, еще чьи-то, и каждая из женщин шептала ей на ухо что-нибудь ласковое. Мужчины были не менее растроганны, но все же более сдержанны и не так словоохотливы. Последним подошел Юрий Алмазов, уверявший, что он «все так же влюблен и все так же ранен ею». Он помог Софи сесть в тарантас и припал к ее рукам, шепча:
– Моя молодость, это молодость моя меня покидает!
Как Софи ни любила их всех, все-таки ей не терпелось оказаться где-нибудь подальше, чтобы прочесть записку от Фердинанда Богдановича. Наконец паром, уносивший оба тарантаса, медленно отошел от берега. Софи смотрела, как увеличивается разрыв между ее прошлым и настоящим. Прежние товарищи, оставшиеся в земле изгнания, уже сделались для нее лишь воспоминанием. Она махала платочком до тех пор, пока оба тарантаса не оказались на суше и застоявшиеся лошади не помчались по дороге. Тогда она вытащила из рукава записку Фердинанда Вольфа, распечатала ее и, несмотря на тряску, стала читать. Вот что было в этой записке:
«Моя милая и нежная подруга!
Никогда мне не забыть, чем Вы были для меня. Если я буду по-прежнему работать и жить, то лишь для того, чтобы показать себя достойным Вашего доверия. Простите меня за то, что не пришел на пристань сегодня утром: я не смог бы перенести сочувственного любопытства наших друзей. Что-то с Вами станется вдали от меня? Храни Вас Господь, Софи! Я буду за Вас молиться. Мне очень грустно, я чувствую себя несчастным. В моей жизни внезапно образовалась такая пустота! Прощайте, прощайте, Софи!
Фердинанд Вольф».
Софи опустила голову. Ею мгновенно завладела печаль, затопила ее целиком, сдавила, не давая вздохнуть. Затем странным образом к отчаянию примешалась капелька счастья, и она полностью отдалась этому горько-блаженному ощущению, этому меланхолическому покою – такой иногда охватывает нас, когда мы смотрим на бескрайнюю пустую равнину.
* * *Проделывая в обратном направлении тот же самый путь, каким следовала двадцать три года назад, Софи с волнением узнавала некоторые места, запомнившиеся по тому, первому путешествию. Но в то время ее спутником был Никита, чья молодость озаряла весь окружающий мир, а не этот неповоротливый и никчемный жандарм, затянутый в синий мундир. Добролюбов оказался неразговорчивым, зато обладал превосходным аппетитом. На каждой почтовой станции он наедался до отвала, затем, в пути, не спеша переваривал завтраки, обеды и ужины. Сосредоточенность на еде нисколько не мешала ему, пока меняли лошадей, маленькими поросячьими глазками бдительно следить за малейшими перемещениями Софи в доме и во дворе станции. Неужели Добролюбов опасался, как бы она не пустилась бежать пешком по степи или не проскользнула тайком в карету какого-нибудь другого путешественника? Как-то Софи упрекнула жандарма в том, что он обращается с ней как с арестанткой, тогда как она снова стала свободной женщиной. На это он, нимало не смутившись и не растерявшись, тотчас же ответил:
– Вы не свободны и не арестованы: вы – свободная узница.
Софи показалось, что эта формулировка как нельзя более точно отражает российскую действительность. А Добролюбов, автор гениальной мысли, чуть помолчав, объяснил спутнице, что, кроме всего прочего, его карьера во многом зависит от того, насколько точно он исполнит возложенные на него обязанности:
– Вы воспринимаете меня как сторожа, сударыня, но на самом деле я в полной зависимости от вас, моя судьба – в ваших руках. Если с вами, боже упаси, что-нибудь случится, мое начальство мне этого не простит. Вот потому я и прошу вас помочь мне справиться с этим поручением. Если все пройдет благополучно, мы с вами, и вы, и я, останемся довольны…
