Мать королей - Юзеф Игнаций Крашевский
За епископом стоял его молодой капеллан, которому Олесницкий шепнул на ухо какое-то слово, и тот немедленно вышел.
Николай из Михалова, пан краковский, заговорил о молодом государе, которого имел возможность часто видеть, восхваляя его рыцарские качества и благородное сердце. Это подтверждал маршалек пан Гловач. Противники на минуту замолчали, когда высланный епископом капеллан вернулся в залу; он нёс большую книгу в белой кожаной обложке с позолоченными застёжками.
Все обратили на неё взгляд. Эта книга должна была быть защитником молодого короля в эти дни, которые решали будущее, подать за него свой голос.
Был это свод законов, изданных Казимиром, который взяли из библиотеки кафедрального собора в Вавеле. На первой странице её современный просветитель изобразил короля, память о котором все почитали, сидящем на троне с обнажённым мечом, словно в защиту законов, которые дал народу.
– Посмотрите и послушайте меня, – сказал Збигнев, взяв книгу в руки. – Пусть она скажет вам лучше, чем я сумел бы сказать.
Все замолчали.
Епископ читал из Казимировых статутов, как обычному человеку, которому не оказывают столько внимания и не проявляют такой заботы в воспитании, как королевскому ребёнку, в пятнадцать лет уже признают совершеннолетним. Таким образом, нужно подождать только пять лет, чтобы Владиславу исполнилось пятнадцать лет, хотя детям царствующих особ его признают раньше. Что означали эти годы при всеобщем внимании и могли ли они угрожать большей опасностью, чем новый, неопределённый выбор, в которым бы единства и согласия никогда не было? А обида вдовы-королевы и сироты не обременила бы совести всего народа?
Так очень взволнованно говорил Олесницкий и раскрыл книгу с изображением Казимира, лежащую на столе. Сенаторы обратили глаза на эти страницы, на это изображение с неким уважением и умилением. Сердца их смягчились. Все замолчали…
Олесницкий этим воспользовался и серьёзно и грустно добавил:
– Жребий государств в руках Бога. Никакой людской разум не может ни предвидеть его, ни избежать того, что приготовило им Провидение. В силах человека только одно: исполнить обязанность, сдержать слово, сдержать присягу. В лоне этого совещания должны отозваться согласные голоса, в то время, как горстка смутьянов хочет замутить нам мир и бросить государство в добычу врагам. Давайте сосредоточимся около трона, будем все его сторожами и опекунами. Пусть это изображение великого короля будет свидетелем нашего обязательства в отношении семьи умершего государя!
Все почуствовали себя взволнованными и никто не смел возражать. Сенаторы встали. Был уже вечер, епископ пошёл прямо к королеве, которая в постоянном беспокойстве ожидала известий.
Победа сделала его более спокойным и весёлым. Королева могла прочитать по лицу, что он принёс ей такое желанное утешение.
– Я пришёл с Совета, – сказал он весело. – Если были ещё какие-нибудь сомнения насчёт завтрашнего дня, думаю, что они упразднены. Король Казимир помог мне победить их. Все сенаторы согласны.
Королева сложила руки, и по данному знаку молодой человек пришёл поцеловать руку епископа.
– Несмотря на ваши заверения, отец мой, – сказала тише Сонька, – этот завтрашний день будет нелегко пережить. Враги готовятся. Негодный Страш, неистовый Спытек, легкомысленный Дерслав и вся громада их приятелей объявляют, что коронацию не позволят. Угрожают, что готовы кричать у костёльных дверей и народ подстрекать.
Олесницкий презрительно нахмурил лицо.
– От этих людей, которые ни Бога, ни церкви не уважают, и порвали с верой, в лоне которой воспитывались, всего можно ожидать. Они покроют себя позором, но ничего не сделают. Люди с презрением от них отвернутся… а мы на их крики и шум вовсе не думаем обращать внимания. Мы вынуждены уважать их право свободного голоса, но слушать их нас ничто не обязывает.
– Ах! Если бы можно было избежать этого! Упросить их! Одарить! – сказала королева беспокойно.
– Ни просить их, ни торговаться с ними мы не можем, – ответил епископ. – Мы придали бы смелости смутьянам, мы показали бы слабость и неуверенность в наших правах. Что значат голоса нескольких человек?
Тут епископ, понизив голос, выразился ещё отчётливей:
– Собаки лают на луну… для этого она светится…
Это была ночь, в которую никто в Кракове не заснул. Готовился великий день. Однако нигде на лицах не было видно радости, а на многих было мрачное предчувствие грядущего. В замке делали приготовления к завтрашнему празднеству, в костёле служба ставила трон и накрывала для сенаторов лавки. На рынке мещане готовились принести клятву верности молодому королю. В одних постоялых дворах царило молчание, в других – лихорадочное беспокойство.
Все те, кто назавтра готовился к яростной войне, уже заранее заметив, что она будет для них проиграна, метались гневные и бессильные.
Они ехали туда с надеждой, что станут гораздо более сильным отрядом. Они много себе обещали. Краков ежеминутно отбирал у них союзников, они отпадали и прятались. Даже самые смелые поддавались этой атмосфере, в которой там находились. Они убеждались, что у них была ничего не значащая горстка, которая может создать переполох, но ничего добиться не сможет.
Только неумолимый Страш, Спытек, который из гордости не хотел отступать, и легкомысленный Дерслав, который хочет широко раструбить о своей дерзости, продолжали сопротивляться коронации, вопреки всем. Впрочем, вся их партия состояла из уже выше перечисленных лиц, которые действовали в Опатове, а из тех даже Остророгу мало кто верил, потому что сенаторы его научили, а Абрам Збусский, хоть обещал не отступать, слишком деятельным быть не хотел.
Кучка людей без имени и значения должна была окружить предводителей, но на тех они сами мало рассчитывали. Это были такие, которых авторитет большинства, один отблеск и величие магнатов должны были рассеять.
Июльская ночь прошла у окон, открытых на Гродзкую улицу, в постоялом дворе, в комнате Дерслава, на отрывистом разговоре, который Страш подпитывал проклятиями. Ещё очень исхудавший, с горящими румянцами, изнурённый напрасными усилиями, он всё чаще тянулся к кубку, пил и, ходя по комнате, угрожал.
– Увидят, правда, увидят, что не смогут нас испугать.
Спытек молчал, Дерслав подпевал. Последний видел вечером Остророга и принёс от него холодное слово… ничего не обещающее. Воевода даже не советовал им напрасно сеять смуту.
Уже хорошо начинало светать, когда Спытек, лежащий на лавке, уснул. Страш метался по комнате, хозяин, Дерслав, сидел в задумчивости, зевая, когда из двери, открытой из-за жары, показался его родственник Ястжебчик, который при нём воспитывался; звали его Чубом. Был это самый расторопный из его двора, которым он прислуживался охотней других, хотя они часто ссорились. Когда Страш стоял, отвернувшись, Чуб дал тихий знак Дерславу, прося его
