Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов
Перекупщики на «живорыбках» забирали улов прямо в озере, а возле Юрьева монастыря их уже поджидали, стоя по пояс в воде, местные торговки. В мокрых юбках, с тяжелыми корзинами в руках, дюжие бабы рысью мчались в город, и их пронзительные голоса перекликались с такими же пронзительными криками залетевших с озера вечно голодных чаек.
…В этой весенней суматохе Умила поначалу совсем потерялась. Рядом не было многоопытной Матрены, и совсем не осталось денег, чтобы заплатить за рыбу перекупщикам. К счастью, уцелела корчага с вином, которое отец Герасим берег для церковных треб, и, загрузив ее в челн, Умила рано утром сама отправилась в озеро покупать рыбу. Тяжелый челн плохо слушался весел, сильное течение то и дело разворачивало его бортом, и она совсем выбилась из сил, пока не выбралась на озерный простор.
Вдалеке показалась курносая рыбацкая сойма с обернутым вокруг короткой передней мачты выгоревшим парусом.
— Рыба есть? — подплыв к сойме, крикнула Умила.
— Бери сколь хочешь, ежели мошна дозволяет, — сипло ответил ватаман с дочерна обожженным весенним солнцем лицом.
— Денег нет, зато вино есть!
Поозеры оживились. Перегнувшись через борт, ватаман принял из рук Умилы корчагу и сделал пару глотков. Заросшее жесткой щетиной лицо расплылось в довольной ухмылке:
— Доброе винцо!
В лодку тотчас полетела полусонная рыба: колючие судаки, тяжеловесные лещи, серебристые жерехи, похожие на змей вьюны. Назад тяжело осевшая лодка плыла по течению сама, а на причале Умилу уже поджидал повзрослевший за эту страшную зиму сын Мишка. Вдвоем они перетаскали рыбу в лавку и стали ждать первых покупателей.
День был воскресный, люди шли по Великому мосту нескончаемой чередой. Помня уроки Матрены, Умила торговала весело, цену не задирала, рыбу отвешивала «с походом». Вырученных денег хватило, чтобы заплатить перекупщику, обещавшему доставлять ей свежий улов.
2
…В то утро, открывая лавку, Умила привычно загадала: если первым покупателем будет мужчина, день принесет удачу. Первым подошел дородный батюшка со своей попадьей, так что примету можно было толковать и так и эдак. Впрочем, торговля шла бойко, и Умила подсчитала, что с сегодняшней выручки сможет заплатить пастуху и еще немного останется старому псаломщику, который обучал Мишку письму и устному счету. Нераспроданную «дроблю» отдала знакомым поденщицам, которые солили ее впрок, забирая в счет платы рыбьи потроха, чтобы топить из них жир для каш и светильников.
Умила уже собиралась запирать лавку, когда на нее упала чья-то тень. Закрываясь щитком ладони от садящегося в озеро багрового солнца, она увидела перед собой чужестранца в коротком плаще и сдвинутом набекрень берете.
— Не узнаешь, Милуша? Это же я! — произнес странно знакомый голос.
Ноги подкосились, и Умила опустилась на пустую рыбную корзину.
— Откуда ты взялся? — наконец произнесла она пресекшимся от волнения голосом.
— Прямиком из Рима, — улыбнулся Дмитрий.
Они шли по Ильиной улице, и прохожие с любопытством разглядывали странную пару — мужчину иноземной наружности и женщину в онучах и застиранном сарафане, поблескивающем рыбьей чешуей. Чувствуя на себе эти взгляды, Умила испытывала острое чувство неловкости. Сколько дней и ночей она мечтала об этой встрече, и вот теперь Дмитрий увидел не ее, а постаревшую, насквозь пропахшую рыбой торговку.
Поднявшись на крыльцо, они вошли в дом. Дмитрий подался было к ней, но Умила, отстранив его, ушла за занавеску в бабий кут, чтобы умыться и хоть немного привести себя в порядок. Когда вернулась, Дмитрий сидел в углу под иконами и молча смотрел на нее. Потом глухо сказал:
— Я уже знаю про Герасима. Расскажи, как все было.
…Когда Умила умолкла, Дмитрий долго потрясенно молчал.
— Где схоронили? — наконец смог вымолвить он.
— На кладбище не разрешили, так я его в саду закопала.
— А как наш сын?
— Растет, мне помогает. Только знаешь… — Умила замялась, подыскивая слова. — Он ведь Герасима отцом считает, да и мужу я перед казнью поклялась, что Мишка — его сын. Так что пусть все остается как есть…
Снова повисло тягостное молчание.
— Ты мне не рада? — волнуясь, спросил Дмитрий.
— Отчего же, рада, — пожала плечами Умила. — Только припоздали мы, Митенька. У тебя теперь своя жизнь, у меня своя.
Дмитрий встал, пряча разочарование и обиду. Предложил, глядя куда-то вбок:
— Сходим на могилу?
Сад по колено зарос молодой травой. Тоненькая рябина в изголовье могилы уже покрылась источавшими горьковато-миндальный запах розоватыми соцветиями, над которыми жужжали пчелы, торопившиеся ухватить последний взяток.
— Надо бы траву скосить, да все руки не доходят, — вздохнула Умила.
— Давай я скошу! — оживился Дмитрий.
— А ты не разучился в своих заграницах? — скупо улыбнулась она.
Охаживая бруском уже тронутую ржавчиной косу, Дмитрий кинул взгляд на притаившуюся в углу сада старую баню.
— Знаешь, о чем я мечтал в Риме? — признался он. — О нашей бане.
— Аль у них там бань нет? — удивилась она.
— Бани есть, термы называются. Только там ни пара настоящего, ни веников березовых.
— Ну так я истоплю! Попаришься с дороги, да и я помоюсь, а то рыбой пропахла насквозь.
Пока Умила хлопотала в бане, Дмитрий осторожно обкашивал яблони и груши, с наслаждением вдыхая запах свежей травы. Он не держал в руках косу уже много лет, и поначалу она не слушалась, но потом руки вспомнили, и трава стала ложиться ровными валками.
Прибежал с улицы Мишка. Он не сразу узнал Дмитрия, а когда узнал, то прилип к нему накрепко. Втроем они вернулись в дом, и Дмитрий стал выкладывать на стол подарки. Мишке достались детские шахматы, Умиле — ожерелье и браслеты муранского стекла. Герасиму Дмитрий привез изящную серебряную чернильницу с двумя отверстиями: одно — для киновари, другое — для обычных чернил. Чернильница тоже досталась Мишке.
Накрывая на стол, Умила стыдилась его скудости, но Дмитрий с удовольствием ел все подряд, говорил, что истосковался по обыкновенному ржаному хлебу. После ужина стал рассказывать об Италии, о ее великих городах — Риме и Флоренции, Венеции и Неаполе, о великолепных соборах и палаццо, о знаменитых палео — городских скачках, когда кавалькада всадников в ярких одеждах бешеным галопам мчится на неоседланных лошадях по узким городским улочкам. Мишка слушал, разинув рот, пока мать не отправила его спать на
