Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский
— Мое дело особое. Тут для нее одна моя вина.
— А была и ее?
— Врать не хочу: не было. Как пришел, так ушел. Грише дорогу переходить не стал. Ему-то она дорога была, а мне…
— Ладно, чего исповедь задним числом держать. О другом я подумал, Алексей Григорьевич. Не пора ли тебе семейством обзавестись? Тоже не мальчик, не век же тебе с чужими женами махаться. Надо бы свою боярыню в дому иметь, деток завести.
— А ведь и впрямь, братец, сколько тебе казаковать в чистом поле. Не поискать ли нам тебе парочку?
— Нужды нет. Есть одна на примете. Пожалуй, если уж семейством обзаводиться, только с ней.
— Выходит, братец, давно думаешь, а с нами словечком не обмолвишься.
— Чего раньше времени впустую воду молоть, не обессудьте.
— Дело твое, да и для нас, сам знаешь, не чужое. Может, раскроешь секрет-то.
— Отчего не раскрыть. Так болезнь Гришина душу растревожила, что уж таиться охоты нет. Дочка Лопухина Николая Александровича.
— Погоди, погоди, Алексей Григорьевич, это выходит родная племянница пассии твоей Екатерины Алексеевны Демидовой? И супруга Николая Александровича, и она из одного семейства Жеребцовых, сестры родные.
— Выходит, так.
— А тетка как же?
— Никак, Трудно ли с замужней дамой махаться перестать.
— Обидно ведь ей будет. Как бы зла какого невесте не сделала — всяко бывает.
— Не сделает. Племянницу больно любит.
— О приданом не спрашиваю: тебе своего хватит.
— Почему же, и с приданым все как положено. Оно верно, богатства не такие, как у мужниной родни Екатерины Алексеевны. Да такие не сыщутся в России-то. А все не бесприданница.
— Невеста, поди, собой хороша?
— Да не то в ней мне дорого. Авдотья Николаевна моя Вся в мать пошла — веселая, добрая, домовитая. Одна беда — ни единой церковной службы не пропускает. Как ее, случается, ни бранят, глаза в пол уступит, зардеется вся, а на своем стоит: пойду да пойду.
— Да что там хороша — разоденешь, как положено, каменьями усыпешь, так никто при дворе глаз не оторвет.
— А вот этому не бывать!
— Чему, Алексей Григорьевич? Чего всполошился-то?
— При дворе Авдотье Николаевне не бывать! Самого меня там не увидят, а уж супруги моей и подавно. А насчет нарядов, Авдотья тоже в мать пошла. Анна Алексеевна рядиться не любит, а уж украшениям и вовсе цены не знает — лишь бы дома все в порядке да в ладу. Гостей за столом принимать любит — уж такой хлебосольной хозяйки поискать. И все беспокоится, чтобы каждому гостю хорошо, да вкусно, да сытно. Раз кто о чем попросит или от чего откажется, всю жизнь помнить будет — не ошибется.
— Одно мне, братец, чудно: такая простота при такой-то родне! Супруг твоей Екатерины Алексеевны…
— Петр Григорьевич Демидов.
— И приходится он Прокофию да Никите Акинфиевичам Демидовым, выходит, двоюродным братом?
— Кузен и есть.
— А где ты, в каких европейских аль восточных столицах такого чудака, как Прокофий Акинфиевич, найдешь? Вот уж ни в сказке сказать, ни пером описать.
— Алексей-то тебе, пожалуй, старинушка, и не станет про чудачества Прокофия рассказывать, а я не удержусь. Вообрази только, прислугу свою заставляет ходить одна нога в онуче и лапте, другая — в чулке и башмаке. Это чтобы помнили о простом его происхождении. Мало того. На всех в доме очки надел — для пущей важности: что прислуга — на лошадей и собак тоже.
— Да полно тебе, Владимир Григорьевич, что за потеха такая дурацкая!
— Что есть, старинушка, то есть. Свой дом на Басманной велел снаружи обшить железом.
— Это что за причуда?
— От пожарной опасности. Внутри в стенах вделаны маленькие органы, кругом серебряные фонтаны с вином, под потолками клетки с редчайшими птицами, а кругом ручные обезьяны, орангутанги и прочие звери разгуливают.
— Авдотья Николаевна сказывала, что им с родительницей еле удалось отказаться от прогулки с Прокофием Акинфиевичем. У него выезд-то и вовсе диковинный: колымага ярко-оранжевая цугом — две малые лошади в корню, две преогромные в середине, две совсем крошечные впереди, и форейторы такие же — гигант и карлик. Едет такой поезд, вся Москва сбегается смотреть, а Прокофию Акинфиевичу только того и надо.
— Дурью мучиться каждый может. Ты мне лучше, Алексей Григорьевич, напомни, с каким это Акинфиевичем Демидовым — имя запамятовал — нам встречаться в Ораниенбауме приходилось?
— Так это Никита Акинфиевич, братец Прокофия. Ученый человек, наукам и художествам покровительствует.
— И при покойном императоре состоял? По ошибке, что ли?
— Знаешь, старинушка, не по ошибке, скорее по душевному влечению. Среди самых что ни на есть приближенных числился. Очень ему император благоволил.
— Ему бы с государыней умные разговоры разговаривать.
— А вот поди ж ты, предпочел ее супруга. Сам с господином Вольтером переписывается.
— Тут уж разреши, братец, и мне добавить. Нам с Никитой Акинфиевичем по Академии наук не раз встречаться доводилось. Умнейший, достойнейший человек, ни в чем на братца не похожий. Вот два года назад медаль при Академии Художеств учредил — за успехи в механике. Капитал на нее немалый положил.
— Авдотья Николаевна говорить о нем начнет, остановиться не может. И как он по западным странам путешествовал, и как в Италию скульптора нашего Шубина возил, и как у самого знаменитого Рослейна портрет свой списывал.
— Э, да у тебя, братец, Авдотья-то Николаевна, никак давно уже на сердце лежит. Чего ж медлишь? Хочешь, сватом буду?
— Да вот теперь недуг Гришин — не ко времени выходит.
— Как раз ко времени. Над Гришиным животом один Господь волен — то ли выздоровеет, то ли до века в помрачении ума останется. Тут уж ждать да переждать грехом обернуться может. Семейство это Демидовское в свойстве иметь тоже неплохо. Так что с Богом, Алексей Григорьевич! Оно матушку-царицу все едино огорчишь. Слыхал, и за тобой она приглядывает.
— Не она — Потемкин. Стороной дошло, обер-полицмейстеру московскому приказал все обо мне доносить. Попались тут мне на глаза соглядатаи его — среди дворни околачивались. Больше не будут — у меня разговор короткий.
— Другие найдутся, братец. Ты уж примирись, что государыня с тебя до конца твоего веку глаз не спустит.
— А хоть бы и так. Дружбе нашей все едино конец, и слава Богу.
ПЕТЕРБУРГ
Дом А. А. Безбородко
А. А. Безбородко, слуга Ефим, Н. А. Львов, Г. Р. Державин, И. И. Хемницер, И. Ф. Богданович, Д. Г. Левицкий, В. В. Капнист
— Ваше превосходительство, Александр Андреевич, на сколько персон ужинать накрывать прикажете?
— Как обычно, Ефим. Сейчас сочтем: Державин, Хемницер, мы с Николаем Александровичем, Богданович, Василий Васильевич Капнист.
— Неужто из Малороссии приехал? Надолго ли?
— Сказывал, по делам. Поди, надолго не задержится. В разлуке с молодой женой быть не захочет.
— Значит, ему один прибор ставить?
— Дам у нас нонича, как всегда, не будет. Еще, пожалуй, три персоны да главный наш именинник — Левицкий. Видал его новую картину, что в галерее повесили?
— Как не видать! Распрекрасная картина — глаз не оторвешь. Матушка-царица, как в сказке, стоит, вся так и сияет.
— Вот ты у нас какой знаток сделался. По случаю картины этой, которую мы все столько ждали, шампанского заморозить вели да хрусталь новый, богемский, вели подать. Чтоб как на самый большой праздник.
— Неушто не сделаю? Будете довольны, Александр Андреевич. В таком дворце и к столу подавать одна радость. Дождались-таки, батюшка, чисто царских хором.
— Скажешь тоже, царских! Велики — верно, а по отделке до дворца куда как далеко.
— Не сразу Москва строилась. Будет время — все в наилучшем виде закончите. Оно уж и нынче галерея — другим барам только позавидовать.
— Позавидовать, может, и могут, а своим признать — вот это куда труднее.
— Ничего, ничего, Александр Андреевич, лишь бы царице угодны были, а все другие тут же во фрунт станут. Да что мне, старому солдату, вам говорить — сами, поди, знаете.
— Разболтался ты, служака, а гости-то уже на дворе.
— Батюшки-светы! Бегу, бегу за столом приглядеть.
— Здравствуйте, Дмитрий Григорьевич, здравствуйте! Именинник вы сегодня у нас, как есть именинник.
— День добрый, ваше превосходительство, а вот насчет именинника не разумею.
— Картину вашу чествовать нынче станем.
— Полноте!
— И не отмахивайтесь. Ипполит Федорович — читали, поди, какие стихи на нее написал — «Екатерина-Законодательница в храме Правосудия». А Державин того лучше оду целую сочинил. Вот и послушаем сегодня, и посмотрим. Э, да покуда я с вами здесь толкую, друзья-то наши все у картины вашей собрались, даже нас не примечают. Господа! Господа! Прошу, рассаживайтесь, итак, я полагаю, что начнем мы с программы, которую Дмитрий Григорьевич в основу своей картины положил. Знаю, Дмитрий Григорьевич, что вы ее для Богдановича написали, теперь же и нам разрешите приобщиться.
