Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Покинув погреб Лусинды, он как следует запер дверь, ведущую в него из подземного хода. Затем взял факел, соединенный с теми, с помощью которых предполагалось поджечь пороховые бочки, размещенные в западной части туннеля, и медленно пошел по нему, гася по пути все освещавшие подземелье светильники. Подойдя к колодцу, он взял другой факел, который заготовил заранее, и, держа в руках оба факела, медленно, не торопясь поднялся вверх по лесенке, словно это действо, которому суждено было погрести под собой плод важнейшей части усилий всей его жизни, не имело к нему никакого отношения. Он решил бежать из своего дома. В какой-то момент он подумал было отправиться в бегство из дома Лусинды, чтобы его никто не заметил, но вовремя вспомнил, что должен постараться защитить ее, а также свои сокровища, почему и взял с собой оба факела. Добравшись до закраины колодца, он оставил возле него факелы и поднялся в супружескую спальню.
К этому времени, должно быть, уже пробило пять. Он разбудил Шосефу и, сидя рядом с ней на кровати, объяснил ей все, что сделал к этому времени и как ей следует вести себя, когда он уедет. Она молча кивнула, но он понял, что она действительно сильно испугана. Память обо всем, что когда-то произошло в Саргаделосе, ожила в ней вместе с грохотом пушек несколько часов назад, и она горько заплакала, всхлипывая, как ребенок; потом она долго молилась, чем вывела из терпения Антонио, которому передалась нервозность жены.
Еще не было шести часов, и на дворе стояла ночь, когда вновь загрохотали пушки.
10Едва заслышав пушечные залпы, Антонио поднялся в свою башенку на крыше, захватив с собой подзорную трубу. Ночь была лунная, и он вновь смог разглядеть полет чаек, их изумительные силуэты, застывшие в высоком полете, который обрывался при каждом раскате. Тогда чайки пикировали вниз, а затем вновь набирали высоту, и так после каждого залпа они вновь возносились вверх и продолжали свой путь, ведущий в никуда, разве что в открытое море, подальше от этого ужасного внезапного грома.
Когда чайки были уже далеко, Антонио направил свой взор к противоположному берегу. С батарей, расположенных в Сан-Романе, неподалеку от Фигераса, возобновили беглый огонь по городу, но теперь он был подкреплен еще пальбой с кораблей, стоявших у другого берега лимана. По морской глади переправлялись на лодках люди в гражданской одежде, но также и в военной форме. Когда они достигли западного берега, навстречу им вышло немало жителей Рибадео, и тогда Антонио открыл одно из окошечек своего наблюдательного пункта и расслышал голоса тех, кто только что пристал к берегу, смешавшиеся с криками тех, кто пришел приветствовать их. Кричали, что разобьют французов, и называли предателями его и остальных членов шунты. Было очевидно, что самые ужасные проклятия выкрикивались именно в его адрес.
К тому же он единственный из них еще оставался здесь. Хотя у него все уже было давно готово, лишь теперь, услышав, что его называют предателем и требуют его смерти, он убедился, что лучше было бы бежать накануне, оставив все как есть. Но еще вчера он отказывался принять горькую действительность, которую ему столь ясно описал сват. У него все было готово, и оставалось лишь замуровать колодец и бежать. Но ему еще хватило твердости признать бесполезность дальнейшего пребывания в своей обсерватории и спуститься в столовую, чтобы перекусить в ожидании рассвета.
Так он и сделал. Оказавшись в столовой, он открыл балконное окно и оттуда с подзорной трубой в руке стал следить за перемещением войск, за залпами с батарей на противоположном берегу, убеждаясь, что некоторые снаряды падали слишком близко от дворца, так что можно было ожидать, что вскоре могут серьезно повредить его. Тогда он наконец решил, что пора бежать. Его положение почетного генерала артиллерии позволяло ему иметь в своем распоряжении солдат. Он надел генеральскую форму и позвал своего адъютанта, полковника артиллерии Марьано Бресона, приказав ему вызвать внушавших наибольшее доверие солдат, чтобы они приготовили кобылу для него и коня для полковника.
Антонио Ибаньес попросил, чтобы его оставили одного, и, пока шла подготовка к отъезду, спустился во двор. Он изучил последовательность пушечных залпов, рассчитал время, которое потребуется для полного сгорания фитилей, поджег их и вновь поднялся на второй этаж дома. Поцеловал Шосефу и младших дочерей и при свете наступившего дня покинул свой дворец.
Еще не доехав до перекрестка Четырех улиц, он услышал глухой звук взрыва и легкое содрогание земли и понял, что колодец и подземный ход завалены. Это успокоило его. Кроме того, похоже было, что и дальнейшее могло пройти без особых неожиданностей. Когда он подъехал к дому Пабло Суареса, путь ему преградил отряд астурийцев из тех, что пересекли лиман вместе с солдатами, они попытались задержать его. Он отказался подчиниться. Суровым жестом он заставил их принять во внимание его чин генерала королевских войск, который подтверждала военная форма и присутствие полковника. Сопровождавшие его солдаты дали понять, что они применят против астурийцев оружие, и те, видя, что рядом с ними нет никакого властного лица, которое могло бы оказать им поддержку, вынуждены были отступить, и Антонио Ибаньес смог продолжить свой путь; ему вслед неслись крики возбужденной толпы. Это событие весьма обеспокоило его, хотя то, что ему удалось выйти из столкновения целым и невредимым, несколько его ободрило. Он еще обладал некоторой властью.
День опять оказался солнечным, но город вновь имел тот же безлюдный вид, что и накануне. Французов уже не было, но по-прежнему слышались пушечные залпы и громкие, пронзительные голоса, отзывавшиеся эхом на выстрелы, адресованные неизвестно какому воображаемому врагу. Что же это было за освобождение, скорее напоминавшее производимую по всем правилам оккупацию? Ибаньес пришпорил лошадь, и сопровождавший его полковник тоже пришпорил своего коня. Солдаты последовали их примеру, и маленький отряд понесся почти во весь опор. Кобыла поскакала рысью, скорее даже полугалопом, тем легким и почти что веселым аллюром, каким обычно бегут верховые лошади, когда чувствуют хорошего наездника, ловкого, бесстрашного и дружелюбного. Антонио Ибаньес решил вытащить из-под седельной луки пистолет, чтобы в случае необходимости защитить себя, — иными словами, чтобы иметь его под рукой с взведенным курком, если вдруг такой случай наступит.
Отряд астурийцев ехал за ними, не осмеливаясь напасть, но все же оказывая влияние на маршрут их следования: им пришлось отклониться от пути, ведшего прямо в Оскос, и выехать в сторону Саргаделоса. Таким образом, они вынуждены будут сделать значительный крюк, но, возможно, это даже послужит на пользу, ибо им удастся скрыть истинную цель своего путешествия. Они даже не догадывались, что астурийцы направляли их к месту встречи с другим, более многочисленным отрядом.
Они послали донесение о том, что маркиз Саргаделос бежит, переодетый генералом, в сопровождении полковника армии и полудюжины солдат, и просили воинского подкрепления, чтобы устроить засаду, не доезжая Вейгас-де-Домпиньора, в четверти лиги от Рибадео. Там-то и преградил им путь еще один отряд. Это были солдаты войск Ворстера, они прибыли верхом, возбужденные после долгой скачки галопом. Их кони были взмылены, покрыты потом, а лица всадников обвевал холодный северный ветер и согревали пары поглощенной ими водки. Радость обуревала их. Перед ними великий предатель. Не будет больше цепей, чтобы заковать их и отправить в далекую Францию. На этот раз не было никаких разговоров. Послышались выстрелы, и Ибаньес попытался вытащить из-под седельной луки свой пистолет. Но не успел. На него набросились и сбили с лошади ударами ружейных прикладов. Когда он, тяжело раненный, оказался на земле, с него сорвали одежду.
Полковника Бресона и его солдат тоже сбросили с коней и крепко связали веревками, чтобы они бессильно взирали на то, что им предстояло увидеть. Астурийцы продолжал избивать ружейными прикладами истерзанное тело Ибаньеса, изрыгая проклятия и покрывая раненого плевками. В какой-то момент одному из них надоело все это, и он проткнул тело штыком. Тогда другой привязал веревку к мошонке несчастного и, вскочив на коня, поволок тело по земле, волоча его за собой. Тело маркиза, перепачканное землей и кровью, вскоре было лишено гениталий, мошонки, которую в свое время сжимали Шосеф и Бернардо Фелипе и еще множество мальчишек, с хохотом хватавших когда-то друг друга во время детских игр в Оскосе. Стоны, срывавшиеся с его губ, становились все менее слышными. Он агонизировал.
Между тем кто-то свалил на землю кобылу, на которой ехал маркиз, и коня полковника, возможно, чтобы подтолкнуть солдат к расправе над последним, но кто-то другой предупредил эти действия. Двое солдат стали развлекаться тем, что под взрывы непристойного хохота стали четвертовать кобылу, а двое других отрезать гениталии у коня. Те, что разделывали кобылу, умудрились отделить заднюю часть, и это действо совпало с последними предсмертными хрипами коня; в это время измученное тело Антонио Ибаньеса подтащили к каменной плите и прислонили спиной. Потом солдаты взяли его тело, в котором едва теплилась жизнь, и усадили на перекрестке дорог, а чтобы оно держалось, вонзили ему в грудную клетку штыки и воткнули их концы в землю, образовав угол, поддерживавший в вертикальном положении то, что уже по всем признакам было трупом. Усадив его таким образом, они водрузили заднюю часть кобылы верхом ему на плечи и вставили гениталии Ибаньеса в ее влагалище. А ему в рот засунули конский член.
