Роуз Тремейн - Музыка и тишина

Король вызывает Йенса Ингерманна и велит ему подготовить оркестр к возвращению в Копенгаген.

Ингерманн отвешивает поклон и спокойно спрашивает:

— Нам опять предстоит играть в погребе. Сир?

— Конечно, в погребе! — грозно отвечает Король. — Где же еще можно добиться такого волшебного звучания?

— Нет. Больше нигде…

— И я желаю, чтобы весна и лето были полны песнями! Начните репетировать вещи приятные и веселые, герр Ингерманн. Никаких грустных арий. Распорядитесь, чтобы Паскье послал во Францию за самыми последними танцами.

— Будет исполнено, Сир.

Ингерманн стареет, отмечает про себя Король. Возможно, в сыром, холодном погребе он заработал ревматизм или катар? Но ничего не поделать. Невидимая музыка при Датском дворе — это источник восхищения для всех прибывающих в Росенборг, а восхищение — вещь преходящая. Ингерманн уже собирается уходить, но Король останавливает его и говорит:

— Еще одно, Musikmeister[20]. Если не ошибаюсь, с Питером Клэром что-то случилось. Временами он бывает очень рассеянным. В чем здесь причина?

Йенс Ингерманн отвечает, что не может сказать, что английские музыканты для него всегда были загадкой, и этот не исключение.

Король собирается послать за Питером Клэром, когда ему подают письмо от его племянника Короля Английского Карла I.

Учтивое и ласковое, письмо это, тем не менее, представляет собой загадочный документ. В нем Королю Кристиану предлагается значительная сумма в сто тысяч фунтов, «дабы помочь Вашему Величеству в длящейся со времен войны бедности», но при одном условии. Король Карл просит «вернуть в Англию в качестве бессрочного займа или аренды нашей особе Вашего превосходного лютниста по имени Питер Клэр». Ни объяснения подобной просьбы, ни принятых в таких случаях любезных фраз в письме нет. В нем просто говорится, что деньги будут отправлены в Данию, «как только я увижу Клэра здесь, в Уайтхолле», и выражается надежда вскоре услышать его «прекрасное соло» на лютне, каковым он так славится.

Король Кристиан незамедлительно посылает за Английским Послом Сэром Марком Лэнгтоном Смитом.

— Посол, — спрашивает он, — каким образом эта идея пришла на ум Его Величеству? Уж не вы ли ее заронили, будучи в Лондоне?

Посол отвечает, что о прекрасной игре лютниста он упомянул лишь невзначай, полагая, что это не суть как важно, и очень удивился, когда Король «загорелся идеей иметь его при себе в Уайтхолле».

Кристиан вздыхает.

— Вы должны понимать, — говорит он, — что я не могу его отпустить. При моем рождении было предсказано, что 1630 год будет самым опасным годом в моей жизни. Я могу не пережить его. Но я верю, что мне следует держать при себе всякого человека, который помогает мне жить в эти дни, а не мешает.

Лэнгтон Смит останавливает на Короле надменный взгляд, утомленный взгляд Английского рационалиста, который отрицает (или делает вид, что отрицает) отдаленные во времени пророчества и нелепые суеверия.

— Осмелюсь предположить, — говорит он, — что крупные суммы денег могут служить вам лучшей защитой, чем одинокий лютнист.

Размышляя над этим замечанием, Король смотрит в окно, за которым небо серо, а бутоны сирени отказываются распускаться, и наконец говорит:

— Мой племянник Карл женат на француженке и расположен к французскому стилю. Почему нам не предложить ему Паскье?

Посол качает головой.

— У меня создалось впечатление, что в сердце ему запал мистер Клэр.

— Тогда мне предстоит сделать трудный выбор, — вздыхает Король.

В тот же вечер он просит Питера Клэра прийти и поиграть для него и Вибеке.

Вибеке все время улыбается, обнажая зубы слоновой кости, и Питер Клэр убеждается, что женщина она далеко не красивая, однако беспокойство Короля в ее присутствии проходит, словно по волшебству.

Он начинает исполнять любовную песнь — первую, на которую осмеливается после отъезда Кирстен, — и замечает, как при звуке ее сентиментальных слов Король кладет руки на пальцы Вибеке.

Когда музыка замолкает и Вибеке удаляется, Питер Клэр тоже собирается уйти, но Король приглашает его сесть рядом с собой. Как всегда внимательно изучает Кристиан лицо Питера Клэра. Через некоторое время Король говорит:

— У вас что-то неладно, мистер Клэр. Может быть, вы скажете, что именно?

Питеру Клэру так надо хоть с кем-нибудь поделиться своими тревогами, хоть кому-нибудь описать внезапную, необъяснимую тишину и страшную боль в ухе, которая возникает без предупреждения и вызывает в нем чувство оторванности не только от будущего, в котором он может быть счастлив, но и от всего мира, и тем не менее решает, что Королю признаваться в этом нельзя. Какой здравомыслящий человек станет платить музыканту, который, возможно, теряет слух?

— Со мной все в порядке, Сир, — говорит он. — Просто…

— Просто?

— Иногда меня преследует мысль… Иногда у меня возникает чувство… что я недостаточно думаю о некоторых людях, которые…

— Вы имеете в виду вашу семью в Англии?

— Да. Но не только…

— Они пишут вам письма, в которых просят вернуться к свадьбе вашей сестры, не так ли?

— Да.

— Я понимаю, что вам хочется поехать в Англию. Почему вы не попросите сестру отложить свадьбу до…

— До, Сир?

— До… до того времени, когда я окончательно удостоверюсь в том, что вы мне больше не нужны.

Питер Клэр уходит, а Кристиан направляется в спальню, где его ждет Вибеке, которая, перекинув тугие косы за плечи, втирает в десны гвоздичное масло.

Расставаясь, и лютнист, и Король размышляют обо всем, что могло быть сказано, но так и осталось невысказанным; и знание того, что часто живет в тишине между словами, не дает им покоя и вызывает изумление перед поразительной сложностью и запутанностью человеческого общения.

Он прибывает в сумерки той же дорогой, какой со своим мизерным грузом цыплят и ткани приехал Герр Гаде, представитель Короля.

У него желто-красные глаза, больные от резкого холода, перенесенных лишений и всего увиденного за время пути из России. От него смердит, как от дьявола.

На сей раз не Крысеныш Мёллер видит его первым. Но люди, заметив в деревне человека в изодранной меховой шубе и с перевязанными руками, сразу догадываются, кто это, и ведут его в дом Мёллера, ибо уверены, что заниматься пришельцем дело проповедника, а вовсе не их. Им же остается лишь ждать, сумеет ли Мёллер, который выучил несколько русских слов, его понять.

Его зовут Александром.

Мёллер разводит в очаге огонь, сажает прибывшего рядом с собой, снимает с его рук, на которых недостает трех пальцев, повязки и посылает за лекарем. Глаза Александра гноятся, и гной стекает по щекам и густой бороде. Иных слов, кроме русских, он не знает и по-русски горько жалуется на боль в глазах, на обмороженные руки, оплакивает гибель товарищей и коллег-инженеров, которые вместе с ним отправились в путь от Саянских гор{105}, но так и не прошли его до конца.

Жители Исфосса вновь в ожидании. Будет Александр жить или умрет? Хватит ли у одного-единственного инженера знаний, чтобы снова открыть копи? Останутся ли эти знания навсегда скрытыми от них, поскольку у него нет возможности ими поделиться?

Мёллер, который должен заботиться об Александре и которого по ночам будят его крики, говорит своей пастве, что, по его мнению, он не выживет. Его тело истощено. На грифельной доске он рисует лежащих на снегу собак и людей, которые обдирают с них мясо и едят его. Среди его немногих вещей есть серебряный крест, который перед сном он прикладывает к губам.

Проповедник просит людей поделиться хоть какой-нибудь пищей, наловить в лесу птиц, чтобы он мог сварить питательный бульон. Лекарь делает ртутную пасту и прикладывает ее к глазам больного.

Меховую шубу Александра уносят, чтобы выстирать в реке и починить. Заворачивая его в чистое полотно, Мёллер думает о странном сходстве тела русского, его тонкого лица и темной бороды с телом, лицом и бородой Христа, как он их себе представляет, и начинает жарко молиться, чтобы этот человек выздоровел. То, что в его доме, возможно, произойдет воскресение из мертвых, которое восполнит все жертвы, принесенные ради серебряных копей, наполняет душу Мёллера лихорадочным возбуждением.

Идут дни, Александр становится немного сильнее. Он уже в состоянии дойти до окна комнаты Мёллера и посмотреть на дорогу. Однако это зрелище, очевидно, приводит его в отчаяние, и проповедник мало-помалу начинает понимать, что мучительные чувства вызывает в русском не сама дорога, а то, что на ней не видно его погибших спутников. Слезы смешиваются с гноем, который все еще сочится из его глаз. Иногда он бьет себя кулаком по голове, по груди и принимается бормотать о своих горестях на бессвязном языке, понять который у Мёллера нет ни малейшей надежды. И кажется, что за всем этим скрывается вопрос.