Д. Коштолани - Нерон
Исидор провел ночь среди вздохов и судорог и выглядел безобразнее обыкновенного, когда с восходом солнца вновь вошел в залу, ожидая Гипатию. Сегодня у него в руках была любовная греческая трагедия Эврипида; он стал читать ее и испугался, так как он не заметил ни грамматических форм, ни особенностей слога, а упивался сладким языком и прекрасным содержанием стихов.
У Исидора не было никого, с кем он мог бы поговорить о своих новых муках; Гипатии он не дал ничего почувствовать, и только пугал ее своими злыми глазами, когда она проходила вблизи. Но он мог подолгу следить за ее играми и по ночам он бродил под ее окнами, завидуя нахальному марабу, устроившему гнездо под ее комнаткой: целую ночь стояла птица, поджав одну ногу, на часах, а когда всходило солнце, и Исидор уходил к себе, марабу насмешливо щелкал клювом.
Ни учителя, ни ученики не подозревали, что происходило в душе Исидора, когда вскоре после этого Гипатия заболела. Сон не сходил на его веки, в одном из погребов Академии совершал он мрачные заклинания, чтобы сохранить жизнь ребенка, тайком заказывал в церквах молебны о здоровье больной и дал обет не принимать пищи, пока Гипатия не будет спасена.
Когда, наконец, крестница Юлиана, с прозрачной бледностью на щечках, с еще шире раскрывшимися удивительными глазами, вновь появилась во дворе, высокая, стройная, и, не то от усталости, не то вследствие каких-то перемен, не захотела больше играть со своими сверстницами, Исидор предложил себя в учителя ребенку. Неловко улыбаясь, явился он к Теону и рассудительно объяснил ему, что он слишком велик, чтобы быть учеником, и слишком молод для учителя, и ему полезно бы было попрактиковаться для начала на образовании маленькой Гипатии. Исидор побледнел еще более обыкновенного, когда его предложение было принято без всякого возражения.
С этого дня Исидор сделался учителем маленькой Гипатии. Никто не интересовался ей, даже собственный отец. Один Исидор узнал, что в Академии росло новое чудо. Но Гипатия была не похожа на него. Ему было тринадцать лет, и он ни разу еще не произнес «почему». Он измерял мыслью подземные и небесные пространства, узнал всех поэтов и всех богов, изучил книги критиков и атеистов; одного за другим отбросил и поэтов, и богов, и критиков, и атеистов. И ни разу не сказал «почему?». А эта маленькая чудесная девочка, с ужасными черными глазами, спросила: «Почему?» в первую же минуту первого урока, когда Исидор, нарисовав на доске букву, сказал: «Она означает „А“». — Почему? — Счастливые часы! Счастливые годы!
Скоро все привыкли ежедневно в хорошую погоду видеть Исидора со своей маленькой ученицей в лавровом саду первого дворика. Только для учителя и его маленькой ученицы их жизнь не казалась однообразной. Исидор не знал, как учат детей. Он не учился этому и не видал, как делают это другие. Да если бы он и знал это, крестница императора шла своим собственным путем. Она хотела знать все и ничего отдельно от остального. Только через два года научилась она бегло читать и писать, но к этому времени уже целый мир был в ее маленькой головке. Она не соглашалась написать ни одной буквы, не узнав смысла ее знака и наиболее красивой ее формы и ее истории. Исидор должен был мучиться, чтобы научить девочку азбуке так, как она сама этого хотела. Гипатия хотела знать то, над чем никто не задумывался, а Исидор согласился бы скорее откусить себе язык, чем хоть раз ответить ей: «Этого я не знаю». В книгах и у египетских жрецов узнавал он все, чего ему еще не хватало, чтобы удовлетворить ребенка. Вооруженный новыми знаниями, вступал он в садик или в комнатку и, как сверстник, выкладывал все, что приносил с собой. Ему приходилось рисовать иероглифы, из которых возникли греческие буквы, и латинскую форму, принятую римлянами. Это была дивная игра: один за другим рисовать, читать и писать три знака, а затем идти в город мертвых, рвать там цветы и разбирать надписи на гробницах, болтая о божественных бессмыслицах, в которые верили египтяне; или бежать к двум великим обелискам и говорить о древних египетских царях, воздвигших эти камни в знак своего господства над миром и все-таки побежденных затем нами — греками. Прекрасно было целый месяц бродить по дельте Нила и удивляться мудрости, с которой составитель египетского алфавита позаботился о том, чтобы со знаком буквы дельты можно было связывать нечто более глубокое. Прекрасно было узнавать чудеса Нила, сказки о его разливах и обмелениях, о богах, высылавших его для оплодотворения страны, о Ниле и его шестнадцати детях, безграмотных, но все же таких хитрых и хранивших такие прекрасные тайны, что Исидор часами мог говорить, а Гипатия часами могла слушать, — оба одинаково неутомимо. Это была школа! В одном углу кушетки сидел Исидор, направив свои болезненные глаза на ребенка, и говорил, говорил все, что узнавал для нее одной, а она в другом углу старалась впитать в себя все своими огромными глазами, так же как она впитывала ими солнечный свет. Когда ей хотелось вставить одно из своих вечных «почему?», она вскакивала перед учителем и, потянув платьице на коленях и расставив ручонки, кричала: «Как так?», или «Почему?» или даже «Я этому не верю!». Тогда выскакивал учитель и грозил ее наказать, а она бегала вокруг стола и, хлопая в ладоши, кричала: «Я этому не верю, я этому не верю!». Тогда он брал грифельную дощечку и чертил или писал ей сказанное, и девочка, положив дощечку на ковер и подперев головку руками так, что справа и слева между пальчиками струились черные кудри, долго, долго рассматривала и читала в безмолвном внимании. Наконец, успокоившись, она вставала и говорила только: «Дальше!». Тогда Исидор был счастлив и рассказывал ей в награду прекрасную сказку из Одиссеи, чтобы, наконец, не говорила она своего вечного: «Почему?».
Ни разу, несмотря на все угрозы, не ударил Исидор своей ученицы. Ни разу не осмелился он дотронуться до нее. Но дощечки, которые она разбивала, ненужные обломки грифелей собирал он заботливо в своей комнатке и хранил их там, как свое единственное сокровище.
Он утаил шелковый бант, потерянный ею как-то из косы, а когда она, устремив глаза на доску, лежала по своей привычке на ковре, то водя маленьким указательным пальцем по линиям, то откидывая затемнявшие доску локоны — он стоял рядом, шепча беззвучные слова и протягивая над ней руку, как будто хотел омыть ее.
Счастливые часы! Счастливые годы!
Исидору исполнилось пятнадцать лет, когда на дворе Академии произошла его первая драка. Какой-то христианский мальчишка начал дразнить Гипатию императором Юлианом и вызвал насмешками слезы на ее глазах. Исидор кинулся на него, как дикий зверь, и хотя он был побит и скоро лежал с разбитым носом, никто не решался больше обидеть крестницу императора.
Гипатия не смеялась, когда на следующий день он пришел с распухшим лицом. Они начинали теперь арифметику, и никогда еще Гипатия не хотела учиться так жадно. Это был учитель! Простой счет можно было не учить. Этому ребенок выучился мимоходом раньше. Теперь надо было научиться понимать вычисления отца. Сначала она хотела самого трудного. Потому что объяснить ей, почему 2×2 = 4, Исидор все-таки не мог. Но как вычислить вышину облаков и отдаленность звезд, и время лунных затмений, и звездные знаки, которыми руководились корабли в далеком океане, — все это было так прекрасно и так легко; и Гипатия смеялась, узнав, что всем этим занимаются ученые.
Она не ложилась больше на ковер, а он не сидел больше на диване. Чинно садились они по обе стороны маленького столика, и Исидор никогда не грозил более.
Два года занималась она с ним математикой и однажды спросила, почему римскую империю называют миром, тогда как ведь земля в сто раз больше, и живут ли люди на другой стороне земли, и почему думают, что богам лучше всего на земле, а не где-нибудь еще. Тогда внезапно выбежал Исидор из комнаты, чтобы она не заметила его слез. Он знал все, что знали все остальные, но этот спрашивающий ребенок требовал еще большего.
И все-таки счастливые часы, счастливые годы!
Он вернулся и сказал, что, несмотря на свою молодость, она выучилась всему, что он может ей предложить. Остается только философия, учение о мире, как о целом, и о богах, а этому надо учиться не у него, сомневающегося во многом, а у старых ученых. При этом Исидор вторично положил свою дрожащую руку на ее головку и сказал;
— Я должен оставить тебя и передать другим учителям.
Смущенный стоял он перед ней — длинный, неуклюжий юноша, высокий, как мужчина, и неловкий, как мальчик. Гипатия, которой почти исполнилось двенадцать лет, стояла перед ним стройная и бледная, как принцесса. Она топнула ножкой и сказала вместо ответа:
— Я не хочу другого учителя, ты должен оставаться со мной. Учи меня философии. Почему учатся ей так поздно? Мне скоро двенадцать лет, а я еще не знаю, почему я создана. Ты должен сейчас же объяснить мне это! Почему?
