Михаил Попов - Тьма египетская
Но так или иначе Рех понимал, что всё откроется и что его ждёт тогда? Поэтому он и вступил в заговор.
Птахотеп обещал позаботиться о нём, хотя при этом внутренне лишь посмеивался. История получилась забавная.
Но очень скоро верховный жрец обнаружил, что смеяться рано и не нужно. Ему казалось, что он посадил Мериптаха в непроницаемый мешок, и пока он сидит там, он надёжно отобран у мира. И, пока он там, можно будет спокойно и неторопливо придумать, каким образом использовать мальчика во славу Мемфиса и Птахова храма. Оказалось, что мешок его со многими щелями. Тонкие струйки слухов просачивались в город, хотя никто не был пойман на прямом предательстве. Бесте и Азиме были удушены, Нахт и Хуфхор одарены, Рех исправно высиживал все церемонии, но дворец тихо кипел неприятными разговорами. Служанки, флейтистки, лютнистки и вышивальщицы, отгоревав по своей госпоже, удивлённо гадали, а где Бесте и Азиме, почему Нахт и Хуфхор вдруг сделались так заносчивы и облачились в столь ослепительные одеяния.
И главное — недоумевал «Дом женщин». Там понимали, что можно горевать по своей супруге, но не до такой же степени, чтобы отказаться от ночных наложниц!
Птахотеп, регулярно бывая во дворце, почувствовал изменение дворцовой атмосферы. Стал меняться и городской воздух. В гарнизон прибыли ещё четыре конные сотни и началось укрепление цитадели. Сотник Андаду, всегда казавшийся верховному жрецу всего лишь простоватым и исполнительным служакой, стал обнаруживать и другие качества. Как ни крути, стояла погода войны, а в такие времена обостряются все чувства, и первым — подозрительность. При личных встречах с его святейшеством он сделался почти груб, всё время задавал неприятные вопросы и мучил намёками. Не скрывал, что старается разгрести завалы тайн, что с годами воздвигаются вокруг всякого храма. Птахотеп понял — азиат собрал базарные бредни и теперь размышляет, стоит ли им верить. Скоро он напрямую спросит: где Мериптах? Верховный жрец отлично видел, что с каждым днём всё больше и больше раздражает сотника своей уклончивостью, своими ловкими уходами от объяснений. Андаду начинает считать, что от него не просто что-то скрывают, но и, пожалуй, над ним издеваются.
Положение, таким образом, становилось нешуточно опасным.
Кроме того, верховный жрец обнаружил, что у него не появляется никаких здравых мыслей насчёт того, как всё же ему использовать подарок судьбы в виде княжеского сына. Как он не поворачивал в своём воображении доску той великой игры, что разворачивалась сейчас в царстве Черной Земли, для маленькой, остроплечей фигурки не находилось никакого полезного хода. В Мериптахе таилась сила, способная перевернуть всю картину сталкивающихся сил, но где взять руку, которая смогла бы оторвать его от доски и поставить в нужное место. Птахотеп подолгу смотрел на свою пухлую, короткопалую лапку, вздыхал, всё отчётливее осознавая, что сын князя Бакенсети из подарка судьбы превращается в обузу.
От него надобно избавиться!
Причём срочно!
Отдать сотнику?
Невозможно. Сразу по нескольким причинам. Во-первых, противно. Во-вторых, он слишком долго обманывал Андаду, и тот понял, что его обманывают, так что, даже внезапно получив мальчика, он отомстит тому, кто его выдал, предварительно посмеявшись. Обвинит, например, в укрывательстве. Кроме того, выдача будет признанием слабости, чего в отношениях с азиатами показывать нельзя ни в коем случае. Это может кончиться крахом и для храма, и для верховного жреца.
Да, избавиться придётся!
Это Птахотеп решил в тот момент, когда стало известно, что толстяка Тнефахта вызвали в расположение конного гарнизона.
Что значит избавиться?!
Убить или перепрятать.
Ну, убить. Убить единственного законного претендента на мемфисский трон. Беззащитного ребёнка, столько выстрадавшего. Доверившегося ему мальчика.
Кроме того, кое-что пугало Птахотепа ещё больше, хотя он себе в этом и не признавался, — убийство может вскрыться, и тогда можно попасть под гнев Апопа, а это не гнев Андаду.
Что же делать? Верховный жрец был близок к панике, когда вдруг ему доложили о прибытии в город воина Хетепни-птаха, то есть Небамона. И великолепное решение немедленно прорисовалось в голове Птахотепа.
Ближе к вечеру следующего дня во двор, где Мериптах ел и грезил, вошли четверо. В руках у них были короткогорлые сосуды, кисточки, куски ткани. Они велели мальчику встать. Среди этих четверых был невысокий, сухощавый человек с жёсткими чертами лица и резкими, решительными движениями. Одет он был не как воинский начальник, а скорее как храмовый писец, но командовал именно как офицер. Он приказал людям с кувшинами и кисточками начинать, и они тут же приступили.
На вопрос мальчика, что с ним делают, Хетепни-птах ответил, что в городе становится опасно. Даже защита храма может не охранить его.
— Мы увезём тебя и спрячем в самом надёжном месте.
На рассвете следующего дня по северной дороге покинула Мемфис небольшая процессия с бегущим впереди глашатаем, возвещающим, что идут люди, принадлежащие к храму Птаха. Среди негритят, что парами несли небольшие тюки, был и сын князя Бакенсети.
— Помни, если вас догонят люди Андаду или просто схватят стражники на дороге, они обвинят тебя в похищении мальчика и в нарушении приказа Апопа. Никаким твоим словам не поверят, — сказал на прощание Птахотеп, благословляя своего полководца.
63
По рассказам Воталу могло показаться, что обитательницы бескрайнего гарема представляют собой род домашнего скота, бессловесного, бесправного и покорного. Очень скоро Сетмос-Хека понял, что здешние женщины — это не хмурые самки, сидящие в мрачных норах в ожидании совокупления с предписанными и презирающими их самцами. Большинство из них вело приятный и даже, можно сказать, весёлый образ жизни. Любая Пальма или Магнолия была окружена парой-тройкой кустов-прислужниц, и никто при этом не испытывал ни малейшего недостатка в украшениях и лакомствах. В пределах своего маленького двора — у некоторых гурий гарема штат обслуги достигал пяти человек — всякая госпожа была подлинной госпожой. Она могла по своему усмотрению наказывать и баловать прислужниц, могла отослать их от себя и потребовать замены по своему вкусу. И эти требования выполнялись писцами в синих одеяниях. Более того, если между госпожой и служанкой возникала душевная, а потом и телесная приязнь, это только поощрялось. И это было легко объяснить. Полностью занятые собою, женщины переставали смотреть с надеждою на посещающих их мужчин, оставляли опасные мечты, связанные с обретением нормальной женской доли, оставляли все ухищрения и происки в этом направлении. Их голова освобождалась от тёмной и грозной тоски, порождаемой постоянно неудовлетворённым состоянием тела.
Кроме того, связь меж женщинами поощрялась, ибо в ней видели некое подражание — пусть убогое, обезьянье, женское — основной, мужской идее Авариса. Женщина, получив самую малую свободу в своих действиях, начинает неосознанно копировать мужчину, неизбежно доходя в этом копировании до полного извращения оригинала.
Поэтому синие писцы внимательно следили за развитием этих отношений, потому что иногда под воздействием своих чувств некоторые деревья шли на страшные преступления. Зная, что при обнаружении беременности у них отнимают возлюбленных служанок, дабы прежний образ жизни не повредил развитию драгоценного плода, они стремились вытравить его из себя. Иногда погибали, иногда становились бесплодны. А бесплодная женщина — это ходячий мертвец. Лишение себя материнства считалось самым страшным преступлением в гареме.
Дни здешних обитательниц были заполнены в основном приятными заботами. С утра омовение в душистых водах, потом длительный туалет — у каждой был набор полированных бронзовых зеркал, шкатулки с драгоценностями и прочие необходимые вещи, а служанки, перед направлением в пределы великого сада, обучались гардеробным и косметическим навыкам. Вслед за этим, по желанию, можно было помолиться — у жилища почти каждой из матерей стоял истукан божества, которому она поклонялась у себя на родине. Этому не только не чинилось препятствий, это поощрялось. Женщины по своей природе богобоязненнее мужчин и страстнее в богопочитании. Некоторым, особенно вавилонянкам, удавалось убедить себя, что, живя здесь, в гареме, они тем самым как бы служат своим телом божеству родины. Иные даже воображали себя жрицами, сами резали куриц, ягнят на жертвенном камне или сжигали кучи цветов в дни праздников. Совершали они это со всей серьёзностью, сливаясь с божеством в мистическом экстазе, скрытом или буйном, в зависимости от обыкновений культа или своего характера.
Вся середина дня была посвящена визитам. Меж отдельными участками не было никакой ограды, и поэтому Ива без труда перебиралась к Ветле, и они целыми часами лепетали своими длинными листочками, обсуждая произошедшее и происходящее вокруг. У кого из деревьев появилась новая служанка, кто плодоносит, кто примеряет новые украшения, дарованные в обмен на принесённые царству плоды.
