Андрей Гришин-Алмазов - Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич
Но всё вышло иначе. В ночь на двадцатое августа в турецком лагере поднялся сильный шум. Григорий Ромодановский приказал полковникам строиться в боевой порядок, предполагая, что турки готовят ночное нападение, которое прождали до утра. Но оказалось, что турки в темноте свернули лагерь и ушли. Генерал Косагов с тысячью донских казаков проследовал до Чигирина и обнаружил, что турки дорушили всё, что ещё уцелело, и ушли от Чигирина, и на сколько видит глаз, противника не наблюдалось.
Двадцать первого августа воевода боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский отправил с князем Александром Милославским донесение в Москву:
«Встретив крепкое и мужественное стояние и в своих войсках уроны великие, августа двадцатого, в полночь, турского султана визирь с пашами с турскими и иных разных земель с войсками из окопов своих и хан крымский с ордами побежали назад, часть пушек взорвав и разрушив все укрепления Чигиринские. С того, если на то будет твоя государева милость, к восстановлению Чигирина можно ныне приступить...»
В Москве сразу не поверили в поспешное отступление турецкой армии, прислали гонца с приказом точно выяснить, действительно ли турки пошли в свои земли и «не чает ли от них в том какова лукавства». О Чигирине не было сказано ни слова.
Почти неделю простоял Ромодановский на правом берегу, рассылая вперёд разъезды казаков и рейтар. Добрались вплоть до Умани и Ладыжина и сообщали, что на несколько дней пути турок нигде не было видно.
Двадцать седьмого августа русская армия начала переправу на левый берег Днепра. Все понимали, что летняя кампания окончена. Ромодановский всё ждал распоряжений насчёт Чигирина, но, так и не дождавшись, двинулся к Сумам, отпустив гетмана Самойловича с его войском в Псреславль. То, что можно было ещё восстановить, было брошено. Кто-то, судя по всему, старался из победы сделать поражение и взвалить вину за разрушение Чигирина на Ромодановского.
Было утро первого сентября, сегодня должны были праздновать начало нового года, и царь торжественно въезжал в Москву. Вдовая царица Наталья Кирилловна должна присутствовать на этой церемонии, но вставать не хотелось. Со смертью мужа она уже не жила для себя. Для братьев, для детей, но даже здесь ничего не получалось. Жизнь братьев постоянно висела на волоске, а младшая дочь Феодора хоть и выздоровела, но после болезни была какая-то слабая. Раньше всё бегала с Петенькой, а теперь больше сидит. Да и Петруша последнее время всё больше серьёзный, взрослеет не по годам. Тут подошёл и спросил:
— Если царь мене брат, а Милославские ему родня, значит, они и нам родня, почему же они нас ненавидят?
Царица так и не нашла тогда, что ответить.
А теперь ещё сон всё не отвязывается, снится ей, что её обнимает окольничий Стародубцев, об котором и об ней тогда так много сплетен было, и она во сне не отвергает его ласк. Когда был тот слух, она и не думала о Стародубцеве, даже не замечала его, а вот теперь он будоражит её сон.
Наталья потрясла головой. Надо взять себя в руки. Одно неверное движение — и сёстры и старшие дочери умершего мужа поднимут скандал и отправят её в монастырь, чтоб не позорила царскую фамилию. Нет, надо явно брать себя в руки.
Царица встала и позвонила в колокольчик, что лежал на резном стуле, рядом с ложем. Сразу прибежали две сенные девки — помогать царице облачаться.
Наталья Кирилловна вышла из своих покоев в передние палаты, где её уже ждали облачённые в парадные одежды дети. Трёхлетняя Феодора такая бледная, как призрак, даже страшно.
Взяв детей, царица проследовала в надвратную церковь Белого города, где собралась женская часть царского двора. Царевны Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна с заметным презрением посмотрели на Наталью, но она сделала вид, что не заметила их взглядов.
А по Ордынке уже двигались разодетые в белые и красные кафтаны стрельцы, а за ними царский поезд с раззолоченными каретами, с восседающими на красавцах иноходцах вельможами второй руки. С Ордынки на Кузнечный вал, далее на Солянку — и торжественный въезд в ворота Белогорода. Царские слуги по бокам царского поезда разбрасывают в глазеющую толпу мелкие монеты, пряники и даже финики. Где-то уже пьяные крики, вовсю справляют праздник.
По традиции, царица, супруга государя, должна была давать в этот день пир для женской части двора, но поскольку у юного царя супруги не было, этот пир должна была давать вдовая царица. О чем она и объявила, приглашая всех на почестен пир.
Вернувшись в свои покои и отдав детей на руки мамкам и нянькам, прошла в пиршескую палату, отведённую ей, и заняла место за богато накрытыми столами. Чего здесь только не было — от печёных лебедей до жареных осётров. Но прошёл почти час, а явились лишь пара старух из незначительных родов. Одна из прислуживающих холопок сообщила царице, что царевны Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна накрыли свой стол и почти все боярыни за этим столом. Впервые у царицы защемило сердце, и она схватилась за грудь, но, увидев цепкий взгляд одной из старух, постаралась взять себя в руки. И это оскорбление надо было молча снести.
Еда с царицыного стола была роздана народу, что очень порадовало московскую бедноту.
Стрелецкие и солдатские московские полки из войска, вернувшегося в Курск, отозвали обратно в Москву. К концу сентября кабаки Москвы были забиты, в них вовсю ругали воеводу Ромодановского. Особенно выделялись своим недовольством воеводой сотники и полусотники тех стрелецких приказов, что в походе не участвовали, а оставались в столице.
Когда царю доложили о повальном пьянстве среди стрельцов, Фёдор Алексеевич спокойно ответил:
— Пущай с недельку попьют, после кровопролития душа отдохнути должна, а с первого октября пьянствующих пороть будем.
Андрей Алмазов пьянствовал с офицерами своего приказа. Его пригласил сотник Мишка Хвостов, который из Москвы никогда и не выезжал. Сотники пили и болтали, а кабатчик слушал их и улыбался. Андрей сидел в углу, не принимал участия в общем разговоре. В кабаке было людно и душно, соседи теснили друг друга на широких лавках, и только к Андрею рядом никто не садился, кроме Хвостова. Один кабатчик подбегал иногда, угодливо спрашивая, не подать ли чего.
Со ссылкой Матвеева, чьим любимчиком считали Андрея, часть друзей отошла от него. А теперь, когда последний сотоварищ Матвеева, воевода Ромодановский так оплошал, присутствие Андрея в кабаке и вовсе выглядело как вызов. Андрей пил, гадливо вытирая губы. Напротив сидели трое друзей его детства — Хвостов, Колган и Васильчиков. Друзья в открытую переглядывались, они сильно заматерели за последнее время: Хвостов сильно раздался в плечах, от чего в нём появилось что-то звероподобное, Колган пощипывал густой жёсткий ус, Васильчиков сделался похож на своего отца, про которого говорили: «Рожа, аки рогожа».
Андрей пил и не пьянел. Друзья пьянели, наливались краской, голоса их становились всё громче.
Хвостов, пошатываясь, встал, выбрался из-за стола. Андрей уже знал, куда он идёт и зачем.
— А-а-а, — сказал Михаил, останавливаясь возле Андрея, — скажи, Андрюха, много денег на чужой крови заработал?
— Хватит, — отозвался Андрей и поставил на стол пустую чарку.
— А-а-а... за неделю пропьёшь? А за две?
— Хотя бы и пропью — тебя не угощу.
— А што так? — Хвостов улыбнулся совсем по-приятельски, почти как в детстве. — Чего ж, друга да не угостить?
Андрей долго смотрел на него. Потом, не говоря ни слова, плеснул из бутылки в пустую чарку, пододвинул её Михаилу:
— А хоть бы и пей!
Хвостов скривил губы:
— Мени после теби гадостно пити. Может, ты с Ромодановским лобызался, а он — предатель, татарами купленный.
Алмазов со всей силой прижал ладони к столу.
— Чадно, — сказал наконец сквозь зубы. — Выйдем?
Михаил свирепо усмехнулся, как будто только того и ждал:
— Выйдем.
Колган и Васильчиков поднялись тоже. И весь кабак смотрел, как они выходили — впереди Андрей, бледный и с перекошенным ртом, следом, ухмыляясь, шла дружная троица...
Они отошли подальше. В небе висела жёлтая половинка луны. Андрей остановился посреди безлюдной улицы; собаки, немного побрехав, угомонились.
Хвостов заговорил первым, Колган и Васильчиков стояли у него за спиной:
— Што, лизоблюд матвеевский? Што вылупилси, аки сыч на святую паску?
Андрей молчал. С Михаилом они вместе крали яблоки на Крутицком подворье — за что по жалобе митрополита были биты одними вожжами.
— От выродка Матвеева откажишьси, он чернокнижник? Што сопишь? Мать твоя...
Он не успел договорить, когда Андрей без размаха вколотил эти слова обратно Михаилу в пасть. В Приказе тайных дел его научили быть без размаха, как гадюка кусает. Михаил, казалось, поперхнулся собственным языков. Глаза его сделались белыми, что было видно даже при свете луны.
