Владимир Москалев - Варфоломеевская ночь
Он помолчал, потом прибавил:
— Настало время проститься мне с вами, матушка.
— Карл… мой сын… — жалобно простонала Екатерина, глядя в его отрешенное лицо, — быть может, Бог еще дарует вам исцеление… Мы все уповаем на это и молимся за вас…
— Молитесь за упокой моей души, — прошептал Карл.
Из глаз королевы-матери побежали слезы. Она достала платок. Он этого уже не видел, ибо закрыл глаза. Но он еще дышал, грудь вздымалась под красной от крови простыней, она видела это и, держа платок у лица и глядя на своего умирающего сына, думала о том, что надлежит предпринять теперь же, дабы не опоздать. С неделю уже близ нее всегда находился писец с папкой, пером и чернилами. В папке лежал документ, удостоверяющий ее права на регентство, покуда не будет объявлен новый король. Но тогда было еще рано. Он жил и мог еще отдавать приказы. Теперь он умирал. И под его последним приказом будет эта подпись, которую он сейчас поставит на ордонансе о регентстве. Составлен он был ею, королем Наваррским и герцогом Алансонским. Внизу стояли подписи членов королевского Совета: кардиналов, маршалов и пэров Франции.
Она подала знак рукой. Писец подошел, раскрыл папку и подал ей лист бумаги с текстом. Она протянула его королю. В другой руке она держала перо.
— Сын мой, вам надо подписать вот это.
Но он не слышал ее, далекий от ее помыслов. Он думал о Марго, своем единственном друге в жизни, и ее муже, короле Наварры Генрихе, который был ему троюродным братом. Что станет с ними после него? Кто защитит их после его смерти? Анри… Ему так и не удалось убежать. А жаль… Теперь она съест его… И снова голос матери в его ушах:
— Карл, подпиши это, подумай о будущем королевства, которое ты оставляешь.
Он открыл глаза и с трудом повернул к ней голову. Лист бумаги мелко дрожал в одной ее руке, перо в другой.
— Что это?
— Мое право на регентство.
Он силился сообразить, спускаясь в воображении с небес на землю. Брови его начали сходиться на переносице.
— Регентство? — спросил он. — Значит, королем станет не Алансон?
— Нет. Им будет старший брат, Генрих Валуа, который в Польше.
— Вот оно что, — пробормотал король. — Значит, все уже решено. И хорошо, если так… Только не Алансон.
На ней остановился вдруг его долгий мучительный взгляд. Сейчас он о чем-то спросит ее. Только бы не попросил отпустить Наварру, иначе не подпишет.
Она трепетно ждала.
— А моя дочь? — внезапно спросил Карл. — Разве она не королева, ведь она наследует мне…
— Ты забываешь, сын мой, — назидательно сказала Екатерина, — что мы живем по закону «Салической правды», а он запрещает женщинам занимать престол Франции.
— Запрещает… Я так и знал… — проговорил Карл. — Что же с ней будет?
— Твоя мать позаботится о ее воспитании и вырастит из нее достойную дочь дома Валуа.
Дочь Карла IX Мари Элизабет, которой было в то время три года, так и не достигнет совершеннолетия и умрет в возрасте семи лет. Она будет похоронена в фамильной усыпальнице дома Валуа в Сен-Дени. А его сын Шарль от Марии Туше был попросту бастардом.
…Дрожащей рукой король взял перо, которое вложила ему между пальцев мать, и подписал завещание, согласно которому после его смерти на престол садился его брат, Генрих Валуа.
— А теперь, — произнес Карл, — позовите ко мне моего брата… и сестру.
Тотчас послали за Франциском Алансонским и Марго. Оба явились и преклонили колени перед ложем умирающего короля. Карл посмотрел на них и зашелся в кашле. Его мучило воспаление бронхов и отек легких, которые еще больше осложнили его болезненное состояние на другой день после охоты в Сен-Жерменском лесу.
— Я просил привести ко мне брата! — внезапно вспылил Карл, против обычного возвысив голос.
— Ваш брат перед вами, сын мой, — подошла королева-мать к Алансону, думая, что король попросту не узнал Франциска.
— Не этого! Этот — изменник и подлец! Наварра — вот мой брат!
Алансон поднялся с колен. Лицо его вспыхнуло, губы обиженно надулись. Он не смел, посмотреть ни на брата, ни на мать.
Карл сразу успокоился, увидев рядом с Марго Генриха. Тот так же преклонил колени, как только что до него его кузен, незадачливый принц-заговорщик.
— А теперь уйдите все, — негромко проговорил Карл. — Я хочу, чтобы со мной остались только эти двое.
И он указал рукой на Генриха и Марго. Потом прибавил:
— Тебя, кормилица, мой приказ не касается.
Екатерина и Алансон вышли. Взгляд короля сразу потеплел. Теперь он мог говорить свободно, во всяком случае, то, что думал и что хотел, потому что те, кого он считал своими недругами, ушли.
— Вы оба — единственные мои друзья, — заговорил король, — и я хочу, чтобы вы были теми, на ком остановятся мои глаза в последнюю минуту… Я всегда любил тебя, Наварра, больше чем своих братьев, потому что ты храбр, благороден и чист душой и помыслами, не то, что они, Алансон и Анжу, которые только и ждут моей смерти. Я был тебе другом и господином и защищал, как мог от моей матери, но теперь ты теряешь меня… и если ты не покинешь двор, она убьет тебя. Поклянись мне, Анрио, что ты сделаешь это.
— Клянусь вам в этом, брат мой! — пылко воскликнул Генрих.
— Поклянись и ты, сестра, что поможешь Наварре, — перевел взгляд Карл на Маргариту.
— Клянусь тебе в этом, Карл, — дрожащими губами произнесла Марго и тут же разрыдалась.
— Вот и хорошо, — попытался улыбнуться Карл. — А еще будет лучше, если вы уедете вместе и поселитесь с Генрихом в его маленьком королевстве, подальше от этого грязного и продажного двора нашей матери.
Они молчали, глядя сквозь пелену слез, застилавшую глаза, на его лицо и кровавые простыни.
— Мне с каждой минутой все тяжелее дышать, — снова заговорил король. — Какая-то хворь точит меня изнутри, давит на легкие, которые вот-вот перестанут сопротивляться… и нет спасения от этого недуга. Марго… береги себя… мне сказал Амбруаз Паре, что это у нас наследственное, этим болел наш отец, который заразился в Италии… Он сказал мне даже больше… Он сказал мне, Марго, что следующим от этой же болезни умрет герцог Алансонский, наш с тобой брат.
Маргарита тихо вскрикнула. Ее руки упали на кровавые простыни и скомкали их.
— Как же он узнал? — спросила она.
— По цвету его лица и по свисту в легких. Так сказал Амбруаз Паре. Так же говорил и Руджиери, который составлял его гороскоп. Наше семейство проклятое…
Маргарита закрыла лицо рунами.
— То же, по-видимому, ожидает и нашего братца Генриха, польского короля, хотя мэтр Паре, выслушивая его легкие, объявил как-то, что ему не грозит смерть от болезни… Он даже сказал мне, Марго… и я скажу вам об этом обоим по секрету, — будто бы Генрих Анжуйский не имеет наследственных генов короля Генриха II, нашего отца.
— Как! — воскликнула Марго, в ужасе глядя на брата. — Ты хочешь сказать, что наша мать родила его от другого?!
Карл кивнул и прикрыл глаза:
— Так считает лучший королевский врач. Но эта тайна, которую вы сейчас узнали, будет стоить вам обоим головы, если вы не сумеете сохранить ее.
Он замолчал. Видимо, прошедшая беседа несколько утомила его, и ему требовался отдых. Оба супруга понимали это и тоже молчали, ожидая, пока больной король соберется с мыслями и новыми силами, которые были уже на исходе и которых он теперь не жалел, не видя в этом смысла перед уходом в вечность.
Через минуту умирающий Карл снова заговорил:
— Сегодня утром меня соборовали. Перед лицом Всевышнего я дал отчет о всех моих делах и прегрешениях перед ним, и мой духовник сказал, что моя душа полностью очищена и меня ждет дорога в рай… Но вам я скажу другое. Мне всегда наговаривали твои враги, Наварра, но я не верил им, потому что знал, что ты чист душой и не имеешь злых умыслов. Если бы я поверил им, ты был бы уже мертв. Об этом мечтала моя мать, но этого не желал я… А теперь я хотел бы оправдаться перед тобой, Анрио, ибо я не виновен в событиях Варфоломеевской ночи. План этот задумала моя мать вместе с Гизами, и они заставили меня дать согласие. Они опоили меня зельем и я потерял голову.
— Я знаю об этом, сир, — произнес Генрих.
— Ты многого еще не знаешь. Эта кровь, что выступает из моих пор — кровь тех гугенотов, которых я приказал зарезать в ту ночь… тех, в которых я стрелял из аркебузы, стоя на балконе своей комнаты, тех, которых безжалостно убивали и чьи трупы плыли по Сене, окрашенной их кровью… Как видения, в дикой сарабанде проносятся передо мной эти изувеченные трупы, и теперь я плачу своей за их жизни, которых не имел права отымать, ибо господь говорил: «Возлюби ближнего своего как самого себя, и не возжелай ему зла».
— Вам сказали, что они замышляли заговор против вас, но это неправда, — сказал Генрих.
