Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2
До этого дня дела римлян шли превосходно, но теперь случилось непредвиденное осложнение: вместе с обозом, отправленным за продовольствием, в Пергам уехал Публий Сципион Африканский, причем именно уехал, так как идти он не мог.
Увы, с пленением сына Сципиона, судьба не оставила дерзких попыток одолеть полководца нетрадиционными средствами и наслала на него болезнь.
После беседы с Гераклидом Сципион был уверен, что Антиох из гордости сдержит свое слово относительно его сына даже при самом неблагоприятном развитии событий для самого царя, поэтому настроение Публия резко улучшилось, вихрь непривычной радости подхватил его душу и понес к облакам, он пребывал в эйфории, весь сиял и искрился блестками счастья, как сверкает фонтан в беспокойном свете факелов. Это извержение эмоций водопадом обрушивалось на окружающих, обдавало их брызгами остроумия и заражало весельем. Чрезмерное оживление прославленного императора бодряще действовало на легатов, во всем римском штабе царило воодушевление, и поход против огромной державы воспринимался как прогулочная экскурсия в экзотические края.
Однако на местное население такое легкомысленное поведение римлян и особенно простодушная резвость Публия Африканского производили дурное впечатление. Азиаты, включая и здешних греков, привыкли зреть сатрапов в роскошных носилках или в раззолоченных каретах и почитали за счастье поймать ленивый презрительный взгляд богача, царя же тут боготворили так, что, произнося про себя его имя, падали ниц пред мысленным образом Великого. А все римляне ходили на собственных ногах, сами носили оружие, шутили и смеялись. Правда, перед консулом неизменно шествовали грозные ликторы, но во всем остальном он тоже выглядел человеком, а не властелином. Общительность же Сципиона Африканского, который, как все знали, является мозгом, душой и волей всего войска, казалась азиатам просто возмутительной. Его открытое широкое лицо никак не выдерживало, в их представлении, сравнения с надменным, величавым, словно окаменевшим в своей царственности ликом Антиоха. «Куда они идут, эти римляне, о чем они думают? — мысленно вопрошали вечно кому-нибудь подвластные азиаты. — Неужели эти простачки надеются уцелеть в схватке с богоравным Антиохом Великим?» Но римляне, встречая это пассивное осуждение сирийцев, лишь снисходительно посмеивались над их духовной закрепощенностью и рабской подавленностью чувства человеческого достоинства.
Несколько дней Сципион пребывал в лихорадочном возбуждении. Постепенно радость стала убывать, вытесняемая тревогой ощущения приближающейся беды, но лихорадка, наоборот, усиливалась и вскоре из радостной сделалась болезненной. Так, незаметно, он из состояния счастья перешел в состояние болезни. Врачи, как обычно, ничего определенного сказать не могли и прятали глупость под масками многозначительной важности, а Сципион почувствовал симптомы того недуга, который некогда надолго свалил его с ног в Испании. Это напугало Публия. Тогда он был так близок к смерти, что во всей стране начался разброд: иберы подняли восстание, а солдаты забыли дисциплину и превратились в грабителей — но молодой организм одолел болезнь. А как-то будет теперь, ведь силы его подточены годами? Если он сейчас умрет, Антиох может посчитать себя освобожденным от обязательств и оставить юного Сципиона у себя в заложниках!
С каждым часом здоровье Публия ухудшалось, и в конце концов консул внял доводам Эвмена, обещавшего больному помощь лучших во всей Азии пергамских лекарей, и доверил ему брата. Так Сципион был доставлен сначала в Пергам, а затем в Элею. Но и высоколобые густобровые знахари Эвмена ничего не смогли сделать: болезнь прогрессировала прямо пропорционально количеству принимаемых снадобий.
Публий не знал, как бороться с этой новой, внезапно нагрянувшей опасностью, против которой оказались бесполезными его таланты полководца и политика. Бессилие сковывает разум, и тот камнем идет ко дну омута отчаянья, вслед за чем ослепленную душу поглощает мрачная бездна трансцендентности. Сципион вновь стал думать о судьбе, ему мерещились ларвы, лемуры и прочая нечисть, он начал бояться снов, раскрашенных болезнью во все краски ужаса. Ему казалось, будто им правят злые чары, будто непостижимая чуждая воля, захватив власть над ним, спрессовывая время, разгоняет его до умопомрачительной скорости и мчит в пропасть. Его страшила смерть и одновременно ужасала жизнь, над которой отныне он не властен.
Вдруг однажды в промежутке между двумя приступами горячечного бреда Публий сообразил, что находится как раз в таком состоянии душевного дискомфорта человека, затравленного судьбою, каждый миг ожидающего, что на него обрушится лавина беспричинного, а потому неправедного гнева богов, в которое он старался привести Антиоха, выстраивая стратегию азиатской кампании именно по принципу все сметающей на своем пути лавины. Уловив это сходство, Сципион поразился низкой циничности судьбы и ожесточился до такой степени, что изгнал все страхи, и думал лишь о том, как ему достойно умереть, не выказав слабости пред всемогущим космическим злом. Сжав зубы, Сципион глотал стоны от нестерпимой жаркой боли в голове и разрывающего душу отчаянья.
Он не знал, сколько длилась эта неравная борьба, поскольку пребывал в состоянии вязкого безвременья, но внезапно одно мгновение отпечаталось в его мозгу образом сына. Ему показалось, будто встреча произошла где-то глубоко в подземелье. Поддавшись первому порыву, он жалобно попросил своего маленького Публия, вдруг представившегося ему большим, подать руку и вытащить его из этого сырого подвала, но тут же испугался, подумав, что они оба оказались в царстве Орка, потому как увидеться на земле никак не могли, и смолк с застывшим от ужаса лицом. Однако юноша в самом деле протянул отцу правую руку и, поддерживая левой за плечо, поднял его и посадил на ложе.
Когда Сципион Африканский покинул лагерь и отбыл в Элею, Антиох решил, что либо он сознательно самоустранился от войны в ответ на обещание возвратить сына, либо в самом деле серьезно болен. По мнению царя, и в том, и в другом варианте ему следовало поскорее выполнить данное римлянину слово, в первом случае — в качестве оплаты бездействия опаснейшего из врагов, а во втором — для того, чтобы эффектным образом продемонстрировать миру свое благородство, оказывая милость сопернику в трудный для него час, тем более, что вполне вероятная смерть Сципиона от болезни вообще лишила бы его такой возможности. О главной же причине, побуждающей его к доброму поступку, он старался не думать. Однако когда Антиох, вежливо простившись с римским юношей, отослал его в сопровождении надежного конвоя к отцу, то в первую очередь испытал не щекотливый зуд тщеславия, предвкушающего грядущие хвалы, и не удовлетворение от сознания хорошо исполненной политической сделки, а чувство облегчения и просветления в душе. Могильная плита, придавившая прах его собственного сына, тяжким грузом легла и на него самого, вместе с телом убитого сына оказалась погребенной душа убийцы-отца. И вот теперь каменная глыба надгробия словно стронулась с места и открыла щель, через которую Антиох увидел синее небо. Помимо прочего, образ Сципиона был связан с отцовскими страданиями Антиоха и временной зависимостью. Именно в момент совершения преступления римлянин находился рядом с царем, и беседы с ним, в которых Антиох в абстрактной форме поделился своим горем, помогли ему пережить страшные дни. Поэтому царь испытывал искреннюю признательность к Сципиону. Все это привело к тому, что Антиох исполнил добрый поступок с максимально возможными для царя добрыми чувствами.
Присутствие сына сразу вернуло Сципиону сознание, овладев же разумом, он постепенно стал овладевать и телом. Жар уменьшился, и болезнь начала отступать. Мысль, что небеса не отвернулись от него окончательно, и что главный враг на данный момент — обыкновенный телесный недуг, а не призрак потустороннего зла, прибавила Публию сил. Он захотел жить, и жизнь снова приняла отвергнутого в свое лоно.
Правда, встреча с сыном принесла ему не только радость, но и огорчения. Упав с коня, младший Сципион ушиб спину, потому и не смог оказать сопротивление нападавшим. Боль в позвоночнике через несколько дней почти утихла, но и без того слабый организм пришел в расстройство. Однако еще более глубоким оказался моральный надлом, произошедший в юной душе, с детства истерзанной страданиями. Мальчик узнал жизнь одновременно с болезнью, все радости существования, на которые обычный человек получает право вместе с рождением, были для него закрыты, каждый шаг на жизненном пути давался ему с великим трудом. Ценою запредельных физических и, в первую очередь, душевных усилий он выжил, он сумел вытребовать у природы все то, в чем первоначально она ему отказала, и вот, когда настала пора пожать первые плоды, его постигла катастрофа. Судьба грубо ударила вечного неудачника и разом отбросила его к исходной точке существа, способного лишь смотреть на жизнь со стороны, но не участвовать в ней самому. Публий считал себя опозоренным навсегда, так как вернуть честь можно только совершив подвиг, на который у него, увы, не было сил. Но еще более страшным итогом этой неудачи стало парализующее волю убеждение, что злой рок никогда не выпустит его из своих оков, и ему никогда не быть достойным своего имени.
