Вячеслав Шишков - Угрюм-река
— А ты, слышь, брось вспоминать об этом. Было дело, а теперь — аминь.
Прохор тоже нахмурился.
— Напрасно…
— Что напрасно?.. — повернул к нему бродяга хмурое свое лицо.
— В царство небесное все равно не попадешь. Да, надо полагать, его и нет. А я, признаться, на тебя виды имел…
Филька Шкворень сразу понял намек хозяина, приподнялся на стременах и на ходу снял с себя кожаный архалук, чтоб было свободней вести любопытный разговор. Он был прилично одет, подстрижен, вымыт, ничего бродяжьего в его внешности не осталось.
— Эх, милый!.. — вздохнул он. — Понимаю, понимаю. Только вот что тебе скажет Филька Шкворень: убивец Филька в вере христовой тверд. Одно дело по приказу убить, другое дело — по разбойной волюшке своей. Филька Шкворень по приказу убьет кого хочешь и не крякнет… Этот грех так себе, пустяшный, отмолить его — раз плюнуть, а царь небесный до человеков милостив… А вот ежели своевольно человека укокошить по великой ли, по малой ли корысти, тогда держись… Тогда, ежели не приведет господь спокаяться, гореть убивцу в неугасаемом аду… Вот как, сударик, вот как… — бродяга нахлобучил картуз, нервно позевнул и торопливым движеньем руки закрестил свой рот.
Такая идея оправдания наемного убийства, с переложением ответственности на плечи нанимателя, заинтересовала Прохора. Холодный смысл слов бродяги: «Найми, и я убью» — резко отпечатался в его сердце, как на камне гравировка. С какой-то боязливой удивленностью он скользнул взглядом по бродяге, затих душой и крепко призадумался над своими делами, над путями дел своих.
Проехали в молчании еще верст пять. Бродяга вдруг заорал:
— Гляди! — и взбросил руку. — Эвот она, «Чертова-то хата»! Глянь, огонек горит.
Справа серела в полумраке каменная громада. Дикая скала почти отвесно выпирала из земли торчком. Прохор посмотрел в бинокль: на самой вершине скалы — изба, в окошке слабый огонек. Путники стегнули лошадей, объехали скалу кругом. Грани ее совершенно неприступны: они голы, гладки, отшлифованы тысячелетними ветрами.
— Как же туда забираются? Хоть бы лестница или веревка, — удивился Прохор. — Кто ж все-таки там живет?
— Я ж сказывал тебе… Цыган-разбойник с карлой. А верней всего, — сатана там, змей. Прямо через трубу летает… — И Филька Шкворень размашисто осенил себя крестом. — Крестись и ты! — сердито крикнул он на Прохора.
Тот сказал:
— Сейчас перекрещусь, — отъехал от скалы и выстрелил из штуцера в окно. Огонек погас.
Путники подъезжали к прииску «Достань». Ехали тихо, ощупью. Если б не Филька Шкворень с глазами хищной рыси, пришлось бы ночевать в тайге, И вдруг совсем близко, почти нос к носу, — всадник.
— Кто? — крикнул Прохор.
Всадник вытянул крупного коня и нырнул вбок, в гущу охваченного тьмою леса.
— Эй, кто?! — снова крикнул Прохор и взвел у штуцера курок.
Тишина. Лишь похрустывал вдали валежник.
— Ну и добер коняга! — прищелкнул Филька языком. — Что твой сохатый.., только белой масти. Кто же это, а?
Прохор не ответил, но лукаво ухмыльнулся в свою бороду.
Ночевали на прииске «Достань». — Поднялись до солнца. Прохор очень торопился. Гнали коней взмах. Вернулись домой к полдню. Прохор, не раздеваясь, сразу к телефону:
— Алло! Наденька, ты? Здравствуй… А что, Федор Степаныч не вернулся еще?
— Дома, дома. На этот раз вы, Прохор Петрович, ошибку дали, — рассыпалась Наденька кругленьким, как бусины, смешком. — Федор Степаныч еще вчера под вечерок приехали. Позвать?
Озадаченный Прохор с треском повесил трубку.
8
Главный инженер предприятия Прохора Громова, Андрей Андреич Протасов, имел квартиру в хозяйском деревянном двухэтажном доме, вверху. Ему отведено три комнаты, с кухней, ванной и людской. Хозяин отвел бы Протасову и весь этаж и целый дом, так он ценил и уважал его, но Андрей Андреич, будучи холостым и очень скромным в жизни, выбрал себе квартиру сам.
Для кухни у него кухарка, а по-сибирски — стряпка, Секлетинья, для комнатных же услуг нечто вроде горничной, молодая белотелая полька, Анжелика.
Комнаты светлы, обширны, все на юг. Они поражают своей чистотой, белизной, опрятностью. Штукатуренные стены блещут белой масляной краской, крашеные полы сверкают. На больших окнах, на дверях — ни занавесок, ни портьер. Мебели не много и не мало. Она приготовлена из кедрача по рисункам Протасова в собственных громовских мастерских. Основа ее стиля — прямолинейность. Она отражает характер ее автора. Стены голы — ну, хоть бы какую финтифлюшечку пригвоздил Андрей Андреич, вроде расписной тарелки, что ли, — нет, стены девственны, целомудренно обнажены. Лишь в кабинете сделанный пастелью портрет матери в старинной, павловских времен, золоченой раме, большая, аршина в два длиной, фотографическая панорама Уральских заводов, где служил десять лет тому назад инженер Протасов, еще портрет — гелиогравюра Карла Маркса лейпцигской работы. Вот и все.
Книжный шкаф объемист. Библиотека невелика, но в ней все, что необходимо для культурного человека, попавшего в глушь.
На Урале у Протасова, когда он был помоложе, имелось собрание редких, строгановского письма, икон. Он их пожертвовал в местный уральский музей, одну же икону, поморской работы, привез сюда, в дар Нине Яковлевне Громовой. В кабинете — пианино Шредера, Андрей Андреич неплохо исполняет «Марсельезу», «Интернационал».
Вообще он любит побренчать. Так, при наступлении весны, когда под солнцем звенит капель и лес начинает пробуждаться, в душе инженера Протасова тоже встают какие-то хмельные зовы: он целыми часами играет тогда «Снегурочку». Петь любит, но слуху нет; Нина Яковлевна над ним смеется: «Вам медведь на ухо наступил». — На просторном письменном столе, чистом, не загроможденном чертежами и делами, как у мистера Кука, несколько фотографических карточек, среди них — Нины Яковлевны Громовой в бальном, сильно декольтированном платье. Эту фотографию в бронзовой рамке инженер Протасов старается держать в центре остальных карточек, Анжелика же, убирая стол, всякий раз норовит поставить ее с краешку. Он придвигает — она отодвигает.
В такой же бронзовой модернизованной рамке портрет молодой учительницы Катерины Львовны. Он стоит рядом с портретом Нины. Но всякий раз, когда сюда приходит Нина Яковлевна, что случается очень редко, она всегда отодвигает портрет Кэтти куда-нибудь к сторонке. Учитывая этот маневр по-своему, инженер Протасов по уходе Нины все-таки восстанавливает среди портретов статус-кво. И снова оба портрета рядом. Мы пока не знаем, какой из этих женщин отведено главное место в сердце инженера Протасова, но, наверное, обе они имеют в этом сердце свой приют. За это-то мы поручиться можем.
Нам придется выдать еще один секрет, но надо думать, что это инженеру Протасову не повредит. Если присесть в кабинете на пол, в уголок между большой печью и стеной, можно заметить по бокам одного из печных изразцов чуть видимые две дырки. В них можно вложить особые железные буравчики с загнутыми концами и аккуратно вынуть изразец. Тогда открывается, правда небольшая, но достаточная для хранения так называемой нелегальщины камера. В этой тайной камере много кой-чего: брошюрки, гектографированные оттиски воззваний, прокламаций, листки по сбору партийных денег, письма.
Большая часть этой нелегальщины доставлялась и доставляется Протасову из Питера, Москвы, иногда даже из-за границы. Конечно, не по почте, а тайно, с верным человеком. Например, приедет какой-нибудь выписанный по рекомендации Протасова чертежник, техник, слесарь, акушерка, ну и…
Даже вот недавно за подаянием монах — не монах, странник пришел. Пыльный, истомленный; на молодом, с маленькой бородкой лице напускная святость. Влез в кабинет, перекрестился на Карла Маркса, вздохнул.
— Андрюхин вы будете? — спросил он Протасова.
— Что вам угодно?
— Вот явочка к вам.
Инженер Протасов пробежал письмо, улыбнулся, сказал:
— Садитесь, товарищ, — и на ключ запер дверь. Странник поставил в угол посох, развязал торбу с нашитым наверху клеенчатым крестом и вручил Протасову кучу брошюр, бумаг, бумажек.
В торбе, кроме смены белья, лежали маленькие иконки, крестики, пузырьки с целебным маслицем от святых мощей, ватка от зубной боли, окатные камушки с Ердань-реки. И странник и Протасов, рассматривая все это, тихо смеялись.
— По чугунке ехал, а от чугунки четыреста верст пешком шел, вот этой самой благодатью прикрывался. Ну, попутно кой-чего внушал. В Спасском едва уряднику не отдали.
— Как на фабриках? И вообще…
Пришлец рассказал Протасову о многом. Рабочее движение в столицах, на Урале и на юге крепнет. Были забастовки, кой-где были расстрелы. Деревня тоже ожидает земли и воли. От Государственной думы ничего не ждут: разговорчики да кукиши в кармане. При дворе завелся Гришка Распутин, сибирский мужичок, конокрад. Трон шатается.
