Белая ворона - Владимир Лазарис
У Домета перехватило дыхание. На фоне смуглого тела восточной танцовщицы большие красные буквы: «Азиз Домет. „Игра в гареме“». И черные буквы помельче: «Пьеса в одном акте. Постановка Франца Гепхарда».
Вернувшись в пансион, Домет повесил у себя в комнате афишу. Он не мог от нее оторваться. Читал ее вслух, потом — про себя, потом снова вслух. Проводил пальцем по своему имени, а танцовщица ему то улыбалась, то подмигивала, становясь похожей на фрейлейн Визе.
Приглашения театральным критикам были разосланы заранее. Захватывающие интервью Гепхарда появились в вечерних газетах. Поговаривали, что «Красная лампа» поставила что-то чересчур пикантное и на сцене будут голые арабы. Опытный Гепхард вызвал наряд полиции на случай скандалов.
В день премьеры оказалось, что нет занавеса: один из рабочих сцены спустил его на черном рынке. Пришлось расписать наспех сшитые холстины.
Увидев столь оригинальный занавес, публика зашепталась о смелом режиссерском решении. После третьего звонка Восток окутал зрительный зал, вытесняя гнетущие мысли о тяжелом положении в стране. Разноцветные блестки, налепленные на голое тело любимой жены, сверкали в лучах софитов. Придуманный Гепхардом трюк с горящим покрывалом служанки удался на славу.
Занавес уже опустился, а публика еще не пришла в себя, пока критик Хайнц Зайгер, известный в артистическом мире под кличкой «Джек-Потрошитель», спокойно не захлопал. Тогда к нему быстро присоединились его коллеги, и очнувшаяся публика разразилась громом аплодисментов.
Под настойчивые крики «Автора!» Азиз Домет вышел на сцену и растерянно поклонился. От волнения он не различал лица людей, среди которых, как на проявляемой пленке, постепенно все отчетливее проступало лицо одной блондинки во втором ряду. Она смотрела на него с нескрываемым восторгом.
Наутро Домет помчался за газетами.
«Это не театральщина с философствованием и нравоучениями, а свободное излияние чувств наивных людей, близких к самой природе. Восток на сцене дышит, не зная, что на сцене нужно играть, а не дышать».
«Пьеса написана на великолепном языке, но пронизана чуждой этому языку вольной фантазией».
А больше всего Домета растрогал Хайнц Зайгер, который написал: «Нужно расставить все точки над i: у Германии, переживающей глубочайшее унижение, появился друг, а сегодня это просто чудо. Да еще, если вспомнить, что автор — араб и живет под высокомерными англичанами. Но главное — любовь этого араба к Германии бескорыстна».
У Домета на глаза навернулись слезы. Ему захотелось обнять и герра Зайгера, и Франца Гепхарда, и фрау Хоффман, и всю Германию.
«Валтасар» имел еще больший успех. Как только прошел слух, что в пьесе есть изнасилование, кровосмешение, расчленение трупа и другие душераздирающие ужасы, билеты расхватали за час. Гепхард постарался, чтобы натуралистические сцены были «совсем, как в жизни», и разгоряченные зрители задерживали дыхание, глядя на вспотевших актеров. На премьере Домет испытывал неловкость от обилия таких сцен, но распроданные билеты и вызовы автора как-то примирили его с режиссерским замыслом Франца Гепхарда. Выйдя на сцену, Домет снова увидел во втором ряду блондинку, не отрывавшую от него глаз.
Критика не скупилась на похвалы. Одни отмечали библейский трагизм пьесы, другие — пластику, которая прекрасно передает восточную экспансивность и вместе с тем — немецкую строгость. А один критик написал, что «пьеса герра Домета о Вавилоне — как раз для Берлина: второго такого Вавилона, каким стала наша столица, больше нет нигде. Правда, в Германии нет такого царя, как Валтасар, но после убийства Ратенау нетрудно поверить, что он скоро появится».
Солидный иллюстрированный журнал прислал к Домету фотографа, который долго его усаживал то в фас, то в профиль, а под конец попросил стать рядом с афишей на пустой стене и скрестить руки на груди.
Одна из опубликованных статей называлась «Араб в Берлине». В ней подробно перечислялись все зверства на сцене, «которые автор списал с натуры: во время войны он был солдатом турецкой армии».
Когда, придя к Гепхарду, Домет заикнулся о гонораре, тот оживился:
— Да, да, разумеется! Вы получите гонорар сполна, но я же должен сначала расплатиться с кредиторами и с актерами. Подождите недельку-другую, а пока наслаждайтесь успехом. Посмотрите, какая очередь в кассу!
Домет попрощался, вышел на улицу, посмотрел на очередь и увидел блондинку из второго ряда. В руке она держала, как пароль, иллюстрированный журнал, раскрытый на той странице, где Домет стоит перед афишей, скрестив руки. На блондинке с капризно вздернутым носиком, пунцовыми губками, голубыми глазками и с челкой было легкое голубое платье, перехваченное розовым поясом и туфли на высоком каблуке.
«Очень красивые ноги. На вид ей не больше двадцати».
— Герр Домет? — подошла она к нему.
— Да.
— Меня зовут Аделаида. Аделаида Кебке. Можно просто Адель.
— Очень приятно. А вы знаете, что значит ваше имя?
— Нет. Разве оно что-то значит?
— На древнем верхненемецком «Аделаида» значит «из благородного сословия». Вы из благородного сословия?
— По-моему, нет, — голубые глазки широко раскрылись. — Мой отец — строительный подрядчик. Это благородное сословие?
Домет засмеялся.
— Думаю, вполне, особенно в наше время. Вы сидели на спектакле во втором ряду, верно?
— Ах, герр Домет, неужели вы меня заметили? Я три раза ходила на «Игру в гареме» и пять раз — на «Валтасара».
Адель восторженно щебетала о его пьесах, о его фотографии в журнале, о таинственном Востоке, о гадалке, которая ей предсказала… папа запрещает курить… подруг почти нет… мама говорит, девушки не должны знакомиться на улице…
— Что-что? — очнулся Домет.
— Мама говорит, что девушки не должны знакомиться с мужчинами на улице. Но я думаю, это — предрассудки. Вы не рассердились, что я сама к вам подошла?
— Ну что вы, я… я просто счастлив. Может, зайдем в кафе?
Адель взяла его под руку, и он невольно вздрогнул от ее прикосновения.
В кафе Домет заказал два «шерри-коблер». Адель продолжала щебетать, а Домет не отрывал взгляда от голубых глазок и старался не смотреть на два белых полушария в глубоком вырезе.
«В пансион? Фрау Хоффман не разрешит. В номера — неудобно, все же девушка из приличной немецкой семьи. Красивое типично немецкое личико!»
— А-де-ла-и-да!
— Я вас слушаю, — откликнулась Адель.
— Простите, вы что-то сказали? — смутился Домет.
— Нет, это вы сейчас назвали мое полное имя, герр Домет.
— Оно у вас замечательное. Пожалуйста, не называйте меня «герр Домет». Для вас я — Азиз. Хорошо?
— Хорошо, Азиз, — Адель положила ему руку на плечо, от чего он снова вздрогнул.
«Я ей нравлюсь. И она мне очень нравится. Но не в номера же, ей-Богу! И не в первый день».
От коктейля Адель разрумянилась. Она предложила пойти в Тиргартен.
На скамейках целовались парочки,
