На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев
— Д-да, это так, — раздумчиво произнес Панкратьев. — Опять начинается и Бог весть когда кончится; много крови прольется по линии, а у нас, на беду, большинство постов и крепостиц словно избушки на курьих ножках, баба подолом сметет.
— И не говори! Вот и моя крепость, куда я комендантом назначен, тоже едва стоит. Недаром "Угрюмой" называется.
— Ну, твоя-то еще слава Богу, я ее знаю, там только кое-что поисправить надо да снарядами запастись, и тогда хоть от самого шаха персидского отсиживайся. Кстати, ты когда же идешь? Сегодня?
— Хотел было сегодня и уже все готово, но теперь думаю подождать денек, выждать, что будет.
— Подожди, конечно, — едва дрогнувшим голосом произнес Павел Маркович, — мало ли что… — Он замолчал и, моргнув бровью, начал торопливо одеваться.
Через несколько минут оба старых друга вышли на улицу и торопливым шагом направились в слободку.
Несколько минут оба хранили глубокое молчание.
— Эх, Аркадий Модестович, — первый заговорил Панкратьев, — если бы ты знал, какое это для меня горе. Ведь я его ровно сына любил.
— Знаю, друг, все знаю. Знаю и про думы твои заветные, хотя ты и ничего не говорил, но я догадывался.
— Не говорил потому, что еще ничего не было видно, а зря языком молоть не хотелось… Мне-то он нравился, сильно нравился, и с его стороны, как я замечал, чувство большое было, вся остановка была за моей егозой. Не поймешь ее никак. Иной раз смотришь, как она с ним ласкова, мила да любезна — сердце радуется, а другой раз — просто житья ему от нее не было. Издевается всячески, фыркает, словно бес в нее заберется и колобродит, не сообразишь ничего.
— Молода еще. Это бывает. К тому же и набалована, — добродушно усмехнулся Балкашин.
— Что набалована, то это истинная правда, — вздохнул Панкратьев, — надо бы больше, да некуда. И то подумать: единственный ребенок, как перст. Осталась она у меня, сам ты знаешь, после покойницы жены по седьмому году, вот с тех пор и маюсь с нею, старый да малый.
— Ничего, брат, Аня у тебя умница, к тому же и любящая, с такой дочерью всякие думушки брось, все будет по-хорошему.
— Дай Бог, а все-таки сердце болит… Вот хотя бы теперешнее несчастие взять; подумать только, сердце кровью обливается. Ведь что за парень редкостный, Иван-то наш, ни сучка на человеке, тихий, скромный, из хорошей семьи, достаток кое-какой есть, а сердце прямо золотое… Нарочно такого другого не выдумаешь, и вдруг — пропал ни за понюх табаку. Кабы еще в бою, думается мне, легче бы было. Бой дело святое, на то нас, военных, и Бог создает, а то так, зря, ровно бы фазана охотник, подстрелил его какой-то мерзавец и сам сгинул. Эх, кабы да попался бы он мне в лапы, своими бы руками повесил. Ей-богу, повесил бы.
Квартира, где жил Колосов, состояла из двух комнат и небольшой передней, рядом с которой помещалась кухня. Войдя в нее, Панкратьев и Балкашин увидели перед собой труп Потапа. Он лежал, вытянувшись во всю длину, на ветхой деревянной койке. Голова его была немного запрокинута, а широко открытые остановившиеся глаза как бы уставились в потолок мутным, безжизненным взглядом. Немного выше, над правой бровью, чернело небольшое круглое отверстие от вошедшей в череп пули. Кровь была уже обмыта, и эта небольшая дырочка с посиневшими краями придавала теперь лицу покойника какое-то особенное выражение, не свойственное при жизни. Беззаботное, весело ухмыляющееся, оно сделалось вдруг строгим; широкий нос заострился, скуластые щеки вытянулись, побелевшие губы сложились в скорбную улыбку, и на них легла печать вечного безмолвия. Случилась великая в мире тайна, превращающая живое, мыслящее существо в какую-то груду мяса и костей, стремящихся к разложению. Теплившийся в человеческом теле огонек потух, и с этого момента исчезла разница всей жизни, сами собою рушились преграды, разделявшие глупца от гения, раба от владыки, злодея от праведника… Труп, чей бы он ни был, — только труп, одинаково разлагается и одинаково возбуждает в остающихся в живых чувство невольной робости, омерзения и какой-то скрытой глубоко-глубоко в недрах души враждебности, точно он своим видом мешает живым наслаждаться жизнью, и оттого его так спешат убрать глубоко в землю, с глаз долой.
Балкашин и Панкратьев остановились перед трупом Потапа и несколько минут пристально смотрели в лицо мертвецу, охваченные тяжелым чувством; потом, несколько раз осенив себя неторопливым широким крестом, они, осторожно ступая, двинулись в соседнюю комнату.
Там было порядочно народу, знакомые и сослуживцы Колосова. Все они молча, с недоумевающими лицами толпились подле дверей, бросая тревожнолюбопытные взгляды в противоположный угол, где на узкой походной постели лежал Иван Макарович.
Он был еще жив, но находился в беспамятстве.
В мертвой тишине ясно слышалось тяжелое, хриплое дыхание раненого; из запекшихся губ то и дело вырывался болезненный стон, глаза были полузакрыты и тускло глядели из-под полуопущенных ресниц, ничего не видя и не сознавая.
Панкратьев осторожно приблизился к постели умирающего и с чувством глубокой жалости заглянул ему в лицо. Его поразила огромная перемена, происшедшая за какие-нибудь 2–3 часа в наружности Колосова.
Бледные щеки ввалились и подернулись желтоватым налетом, нос заострился, рот с бескровно-сухими губами растянулся и казался несоразмерно большим. Он постарел на целый десяток лет.
Вдруг Павлу Марковичу почудилось, что губы Колосова зашевелились; он с усилием открыл глаза и глянул на Панкратьева тяжелым, но осмысленным взглядом. Павел Маркович быстро наклонился и приблизил свое ухо к самым губам Колосова.
— Прощайте, Павел Маркович… умираю, — с трудом уловил Панкратьев едва слышный шепот, — прошу вас, скажите Анне Павловне, что я все о ней думаю… желаю ей счастия… от души… передайте… я… — Дальше голос стал так слаб, что Павел Маркович, как ни напрягал слух, не мог ничего разобрать. Раненый, казалось, понял это. Что-то похожее на печальную улыбку поползло по его губам. — Не слышите? — собрав всю силу, достаточно внятно произнес он и потом добавил, как бы про себя: — Все равно… пусть так. — И впал в беспамятство.
Павел Маркович делал над собой нечеловеческие усилия, чтобы удержать подступавшие к горлу рыдания. Стиснув зубы и часто мигая покрасневшими веками, он торопливо отошел от постели Колосова, отыскивая глазами доктора. Тот стоял подле окна и, прищурив свои близорукие глаза, старательно болтал в толстом пузырьке какую-то мутно-желтую жидкость. Это был почтенных лет старичок, в больших круглых очках, небрежно одетый. Звали его Карл Богданович. По общему мнению
