Пятый крестовый поход - Сергей Евгеньевич Вишняков
Кипрский король Гуго де Лузиньян заболел и умер в Триполи. Боэмунд Антиохийский скорбел о потере союзника, но недолго, ведь грусть его скрашивала молодая жена Мелисента – сводная сестра умершего короля.
Так понемногу армия крестоносцев таяла. И вот среди тех, кто хотел дальше продолжить борьбу, остались только Леопольд Австрийский и Жан де Бриенн. Их войска были слишком малочисленны, чтобы проводить наступление, да и непогода полностью сковывала все действия. Король и герцог занялись укреплением старых и возведением новых замков. При помощи госпитальеров их воины укрепили Цезарею, которая лежала в руинах со времен Третьего крестового похода. На мысе Атлит был построен Шато-Пелерен, что означает «замок паломника». Эта мощная крепость затем была передана тамплиерам.
26 апреля гавань в Акре заполнили бесчисленные паруса. Это прибыл флот под предводительством графа Вильгельма Голландского. В его армии были фризы и крестоносцы из Северной Германии. Они сели на корабли в гаванях Голландии и отправились в Святую землю, огибая Пиренейский полуостров. Там они задержались, высадившись в Португалии и ввязавшись в борьбу с маврами.
Прибытие новой волны воинов Христа, рассказы об их победах оживили мужество оставшихся в Палестине крестоносцев. Теперь только и речи было, что о возобновлении войны. На совете вожди решили нанести удар по Египту. 9 мая армия, состоявшая из немцев, австрийцев, фризов, поддержанная тамплиерами, тевтонцами и госпитальерами, на многочисленных кораблях оставила Святую землю и взяла курс на крупную цитадель, расположенную на правом берегу Нила – Дамиетту.
Горячее южное солнце, выскочившее из-за горизонта, озарило сонный лагерь крестоносцев на левом берегу Нила, представлявшем собой бесплодную пустыню.
От потухших костров тянулись в небо тоненькие струйки едкого дымка. Храпели лошади и храпели люди. Из города с правого берега реки донесся пронзительный голос муэдзина, призывавшего на субх – утреннюю молитву.
Генрих фон Штернберг потянулся на медвежьей шкуре, служившей ему постелью, и, открыв глаза, сел и оглянулся. Рядом с ним, полуприкрытая плащом, оставлявшим на виду шикарную грудь, спала девушка. После ночи с Бланш он чувствовал себя как пахарь после целого дня непрерывного труда. Воспоминание вызвало у Генриха усмешку. Вчера Лихтендорф пришел к нему в палатку вместе с двумя девушками, сопровождавшими его в походе – Бланш и Габриэль. Они выпили вина, и друг честно, по-братски поделился с другом. Лихтендорф, в объятиях второй чаровницы, лежал неподалеку, укрывшись плащом. Граф потянулся и стал натягивать штаны. Вдруг он услышал, как Бланш во сне отчетливо произнесла «Шарло» и улыбнулась.
– Шлюха! – вырвалось у Штернберга, чье самолюбие было уязвлено до глубины души. Он грубо растолкал девушку, вытаскивая из-под нее свою рубашку, но Бланш не проснулась, и ему даже показалось, что она еще раз прошептала на французский манер имя Лихтендорфа.
Вот так было всегда. Граф Карл фон Лихтендорф неизменно имел успех во всех любовных похождениях, и даже видавшие виды девицы легкого поведения были рады не просто его тугому кошельку, но и тому, что провели ночь именно с ним. Лихтендорф был очень красив, имел высокий рост и атлетическое телосложение, а вкупе с веселым нравом, храбростью и легкостью в общении он сочетал в себе все качества, необходимые для успеха у женщин. Только пользовался он этим успехом лишь для удовлетворения сиюминутных потребностей. Посвятить жизнь служению даме, разделить с какой-нибудь красавицей свою судьбу он не хотел. Единственное, в чем он видел смысл своего существования, была слава.
Штернберг дружил с Лихтендорфом с самого детства, и, еще когда они только деревянными палками дрались да скакали на воображаемых конях, Карл старался руководить игрой, всегда выдвигал себя на роль героев и всеми силами пытался сделать что-то лучше других, ярче, значительнее. Штернберг с Лотрингеном звали Лихтендорфа львенком не только потому, что его длинные волосы отливали рыжим и не оттого, что в гербе его рода были два золотых льва на багряно-красном поле, но за то, что на него всегда могли положиться в любом деле, за его исключительное бесстрашие и презрение к боли. Кто воспитал в мальчишке такие качества, никто не знал. Отца своего, погибшего в Крестовом походе, он не помнил, а воспитывавшие его отцовские рыцари особенными дарованиями не отличались. Все родственники и друзья считали, что Лихтендорф просто воплотил в себе лучшие качества своего древнего рода, ведущего начало от некоего Сигиберта, служившего еще Карлу Великому.
Возмужав и сам став рыцарем, Карл фон Лихтендорф объездил половину Европы, участвовал в каждом более или менее крупном военном конфликте, стараясь снискать славу. Причины той или иной войны, в которой он участвовал, его не интересовали, Лихтендорф бился не за деньги, а за возможность отличиться. Так, он еще двадцатилетним неопытным юнцом сражался за Оттона Брауншвейгского против законного государя Филиппа Штауфена, а после поражения узурпатора бежал вместе с ним в Англию. Вернувшись через пару лет, Лихтендорф уже приобрел у друзей славу бывалого вояки. Штернберг завидовал ему и клятвенно обещал в следующую войну отправиться вместе с ним. Но Карл не хотел ни с кем делить свою славу, ему нужно было оставаться для друзей идеалом, на которого стоит равняться, а потому все делать одному. Не сказав никому ни слова, Лихтендорф снова исчез, появившись в плаще крестоносца в Южной Франции, искореняя мечом альбигойскую ересь. А потом Оттон Брауншвейгский снова вернулся на германский трон, и Лихтендорф пошел вместе с ним против французского короля, сражаясь в битве при Бувине. Там он попал в плен и за него запросили огромную сумму выкупа, собрать которую в короткое время было сложно даже для такого богатого человека, как Лихтендорф, поэтому он частично занял деньги у своих друзей – Штернберга, Лотрингена и Касселя, полностью расплатившись с ними лишь перед самым Крестовым походом в Святую землю. Из Франции он и привез Бланш и Габриэль, и теперь они всюду были с ним, почти не ревнуя своего господина друг к другу.
– Жизнь кажется вечной после близости с женщиной! Ты не находишь, Генрих?
Штернберг погрузился в свои
