Луи Арагон - Страстная неделя
От резкого порыва ветра защелкали, застучали ставни. Все вдруг снова стало мрачным. Трик, пройдя по набережной, вступал на мост Людовика XVI. Площадь по ту сторону реки, катившей желто-серые воды, была, несмотря на непогоду, забита людьми. Со стороны Елисейских полей расположились войска, составив ружья в козлы, и на них глазели зеваки, вышедшие погулять в воскресный день. Со стороны дворца выстроились зеленые и красные егеря. И угрюмо тревожная толпа вливалась в сады Тюильри… Всадник на мгновенье попридержал на мосту Трика и, полюбовавшись каменными конями работы Кусту{12}, перевел взгляд на коней Куазевокса{13}. Но, услышав предостерегающие крики кучера проезжавшей мимо почтовой кареты, поспешно посторонился.
Что за славный малый наш Теодор, высокий, плечи чуть покатые, овал лица удлиненный, но голова небольшая, негустая бородка, переходящая в бакенбарды, усы значительно светлее волос, скорее рыжеватого оттенка, огромные глаза под неестественно прямыми надбровными дугами и ресницы — совсем девичьи, что так не вяжется с его внешним обликом, — длинные-длинные ресницы, когда он их опускает, — словом, удивительная смесь буйства и нежности. И конечно, англоман, как считали себя англоманами все его сверстники из неприязни к Империи. Англоманы во всем — завзятые любители английских трубок, английских тканей, английского бокса с грузчиками и конюхами. Хотя мать и не передала ему английскую кровь, он, как и Орас, товарищ его первых прогулок верхом, сын старого любителя-лошадника, научившего Теодора понимать красоту коня, он, как и Орас, был истинным денди, и один бог знает, какие мечты унаследовал он от своей матери, часами грезившей у окна их руанского дома на улице Аваласс и так и не принявшей сердцем Парижа, где она скончалась в первых числах нового века, когда семья перебралась на жительство в столицу. Истинный денди, и сейчас весь его дендизм был направлен на верховую езду. Быть может, даже больше, чем от отца Opaca, юркого южанина, жокея, старавшегося казаться хоть на дюйм выше, Теодор перенял эту свою страсть от дяди Каррюэля де Сен-Мартен, брата покойной матери, который имел в Версале прехорошенький домик, и с чьей помощью юноше удалось проникнуть в дворцовые конюшни. Дядя прекрасно понимал своего племянника. Оба они отличались высоким ростом, оба не были чужды самых аристократических мечтаний, хотя Каррюэль был просто-напросто негоциантом, получившим на откуп сбор соляного налога. Уж не потому ли создавалось впечатление, что Теодор воспитывался у какого-нибудь принца, среди конюших и наездников? И подобно тому как в боксе он славился ударом ногой, такую же ловкость проявлял он, орудуя саблей и шпагой. И, однако же, был он всего-навсего воспитанником Императорского лицея, где и рос, заброшенный, в грязи, в пропахшем мочой доме на улице Сен-Жак, затем долгое время был интерном в школе на Вавилонской улице, куда поместил его отец, наживавшийся на сделках с национальным имуществом. Правда, каникулы он проводил в Нормандии у своего дяди-цареубийцы.
Проезжая через площадь Людовика XV и ловко направляя Трика среди пешеходов: «Эй! Эй, глядеть надо!» — Теодор подумал, что утреннее учение в воскресный день, очевидно, подтверждает правильность последних слухов. Неужели их в самом дело ушлют в Меленский лагерь? Впрочем, в том не приходилось сомневаться, ведь Бонапарт продвигался в глубь Франции, и никто не знал, сколько у него под ружьем людей; Тысяча, как утверждали в первые дни, наверняка уже обросла еще сотнями: на сторону «врага рода человеческого», как звали Бонапарта приятели Теодора, переходили по мере его продвижения королевские войска с оружием и обозами. Сначала тревога охватила районы Нора и Эны. Потом затрепетал от ужаса Париж, когда стало известно, что Друэ д’Эрлон, Лефевр-Денуэтт, братья Лаллеман{14} направляются к столице. Заговор не удался: жандармы посадили братьев Лаллеман в тюрьму в Фертэ-Милоне. Ладно, измена этих генералов очевидна. Повсюду собирали войска для герцога Беррийского и направляли их в Меленский лагерь… меж тем как граф Артуа, отец герцога и родной брат короля, двигался навстречу тому, другому. Но когда семнадцатого числа в Париж дошла и распространилась в народе весть о предательстве Нея, правда, еще не окончательно удостоверенная… Произошло это через день после заседания Палат, куда Людовик XVIII прибыл в сопровождении гвардии и под восторженные крики толпы: «Да здравствует король!», «Жизни не пощадим!» — в тот день имя Нея, князя Московского, еще было залогом того, что дальше Лиона Людоеда не пустят. Хотя Ней и был приверженцем Наполеона. В Лувре удвоили караулы. А на место швейцарцев, отправленных в Мелен, поставили Национальную гвардию. Почему же имя Нея так поразило людей? Город был про-36 сто ошеломлен. Да и двор, кажется, тоже. Хотя и с запозданием: от короля новость скрывали до вечера. Просто немыслимо. Почему именно маршала Нея считали надежнейшей опорой монархии? Приверженец Наполеона. Ну, а маркиз де Лагранж или Ло де Лористон? Или возьмем вновь назначенного военного министра, ибо в начале марта Людовик XVIII снял прежнего министра Сульта, герцога Далматского, заподозренного без особых оснований в приверженности своему бывшему повелителю и в соучастии в Энском мятеже, и на его место назначили Кларка, герцога Фельтрского, другую креатуру Бонапарта, того самого Кларка, что семнадцатого марта посулил королевскому конвою спокойную ночь и разрешил снять сапоги!.. Семнадцатого марта, когда ему, несомненно, стало уже известно о предательстве Нея от барона Клуэ, прибывшего из Лиона.
И однако же… Ней изменил. Людоед вечером спал в Оксере. Обутый или разутый — не важно. Изменил, как Друэ д’Эрлон, как братья Лаллеман… Впрочем, они ведь вместе были в Испании? Кавалеристы. Слово «кавалерист» для Теодора означало — такой же человек, как и он сам. Он не раз видел генерала Лефевр-Денуэтта, возвращавшегося верхом в свой особняк на улице Победы, что в двух шагах от их дома. На чистокровном арабском скакуне…
Измена? Когда, в сущности, изменил Ней, — сейчас или в прошлом году? Полная неразбериха, как, впрочем, и во всем: того, кого накануне величали героем, назавтра клеймили как предателя. И те, кто переходил в другой стан, действительно ли они были предатели? В прошлом году они, быть может, просто выполняли волю народа, старались удовлетворить его жажду мира после изнурительных военных лет… А теперь вот Ней. Что ж, значит, он выбирает войну? Так ли уж он отличается от тех людей, которые гогочут вслед «красным» ротам, от старых вояк, готовых вызвать на дуэль любого за одну неосторожную фразу, от большинства обывателей, читающих «Желтого карлика»{15}? Столько изменников разом, да этого просто не может быть! С каких чинов начинается измена? Стало быть, вчерашние солдаты, увешанные медалями, инвалиды, заполнившие улицы Парижа, те, что брали приступом города, похищали устрашенную штыками Европу, а теперь ходят оборванцами, — значит, они изменники? Отсюда, с улицы Риволи, Теодор увидел сквозь решетку на террасе «Кафе фельянов»{16}, как собирались кучками люди и вдруг расходились, взволнованно размахивая руками. О чем они говорят? Все еще о маршале Нее?
Теодору вдруг припомнилась одна история, которую ему недавно рассказали. Когда император был еще в России, в Париже случилось из ряда вон выходящее происшествие — генералы Мале и Лагори устроили заговор{17}… Утверждали положительно, что заговорщики были связаны с «Великой армией»: там было немало республиканцев, которых привела к Наполеону своего рода верность воинскому долгу, которые видели в победоносном марше наполеоновских орлов не столько честолюбивые притязания одного человека, сколько возможность разнести во все концы света революционные идеи… Однако, если бы Мале добился успеха… стали бы они ниспровергать Наполеона? Говорили, что один из маршалов, находившихся там, под Москвой, на занесенном снегом биваке, был связан с заговорщиками и ждал только знака, чтобы захватить корсиканца… Возможно, Ней… Тогда говорили, что это как раз и был Ней. Но ведь заговор-то был республиканский… Однако Лагори считался монархистом. Кто же тогда прав? И что лучше: совершить этот акт где-нибудь там, в далекой России, или у ворот Парижа, как то пытался сделать спустя два года Мармон? Или в Ла-Фере, как братья Лаллеман? А теперь Мармон командует королевской гвардией, Лефевр-Денуэтт — в бегах, Лаллеманы — в тюрьме… Чего хотели все эти люди? Республики… Террора, что ли? Робеспьер!.. В эпоху якобинцев Теодору было два-три года; он мог знать, да и знал о них только то, что рассказывали ему взрослые. Отец — умеренный роялист, благоразумно переждавший грозу, — воспитал сына в своих идеях. Правда, имелся еще дядя Симеон, цареубийца… Но с Теодором он всегда говорил языком умиротворения. Никто не спросил совета у дяди Симеона, когда его племянника определяли в мушкетеры. Экипировка, мушкетерское снаряжение — на все это отец не поскупился, лишь бы сын не корпел над тем, что, в сущности, не стоит труда. Он предпочел, чтобы его красавец мальчик гарцевал среди королевской гвардии. Кроме того, это был лучший способ раз навсегда предать забвению те годы, когда тому, кто хотел выжить, не приходилось особенно щепетильничать. Тем более что с той поры, как Теодор стал мушкетером, все, казалось, успокоилось, определилось. Но Лион в руках Бонапарта! На плацу Гренель Марк-Антуан улучил минуту и, поставив своего коня рядом с Триком, шепнул Теодору, что Санс, да, да, Санс сдался без сопротивления… Между авантюристом и Парижем не было больше ни одного полка, ни тени войск, он шел на Фонтенбло…
