Сергей Григорьев - Питомка Лейла
Пир продолжался. Плясунью Аршу поклонники окружали тесной толпой. Ей выражали восторги и страсть по-русски, она отвечала всем на цыганском наречии, словами незнакомыми и тем, кто пытался с нею говорить на перенятом у московских цыган говоре, — Арша тогда мотала головой и отвечала:
— Ме на дшанау! Ме на шупеле![11]
— Я где-то видел тебя, прекращая Аршлания! — сказал цыганке Гагарин.
— Ме на шупеле! — ответила она.
Когда на заре гости покидали табор, Гагарин опять спросил, уже на улице, прощаясь:
— Друцкой, скажите, что значат те ласковые, милые снова… Их никто, кроме вас, не расслышал.
— Я тоже не расслышал.
— Тогда, что так гневно сказала вам?
— Она сказала: о мой верный белый голубь!
— Что это значит? Ведь ни я, ни вы никогда ее не встречали раньше…
— Кто их знает! — небрежно бросил Друцкой. — Это фараоново племя всегда старается поразить наше воображение….
Они расстались, чтобы в следующую ночь встретиться тут же, в таборе цыган. В этот раз Аршланию не удалось выманить ничем. Друцкой и Гагарин опять вместе покинули табор. Удерживая руку Друцкого, Гагарин спросил снова:
— Вы совсем в ту ночь не расслыхали, что она мне сказала?
— Боюсь, что я расслышал плохо.
— Все-таки скажите…
— Она промолвила, как мне послышалось… — Друцкой пробормотал что-то невнятное…
— Что вы говорите, сударь? — воскликнул Гагарин, пораженный.
— То, что вы добивались услышать. Прощайте!..
Московским сплетницам явилась новая тема для пересудов. Вся Москва заговорила о соперничестве Гагарина и Друцкого из-за какой-то цыганки. Смеясь, говорили, что оба мальчика бесятся, встречаясь то у ювелира на Кузнецком, которому привезли из Антверпена чудесные серьги, то у ростовщика Андроиди на Неглинной, то у грека Михетиса на Варварке, у которого в лавке пестрая шаль, — грек за нее просит вторую зиму пятьдесят тысяч рублей ассигнациями. Никто и мог купить этой шали, и все считали вздорной цену, хотя, надо признаться, шаль была хороша, и ее краски, что говорится, пели! Друцкой с Гагариным надавали хитрому греку уже семьдесят тысяч. Приходил один из баричей и соглашался дать цену, которую вчера, услышав от грека, ушел, хлопнув дверью другой. Михелис с ужимкой объявил, что уже сегодня был другой и давал на пять тысяч больше.
— Но я уж решил отдать вам и никому другому! — утешал Михелис покупателя, готового скрежетать зубами…
Слухи об этом торге дошли до старухи Друцкой, и хоть она с Гагариной была в старинных неладах, но велела заложить карету и долго прикидывала перед зеркалом несколько шалей — то белую, предназначенную pour les grandes visites[12], то черную для обыкновенных визитов и даже, что означало некоторую взволнованность, цветную, которую привычно носить только на гуляньях и спектаклях. Наконец Друцкая решила, что цель ее визита необыкновенна, сказать же, что заехала к Гагариной случайно, с гулянья, было неловко и неправдоподобно, потому остановилась на белой шали.
Старухе доставило большое удовольствие то, что и Гагарина встретила ее тоже в белой шали.
Старухи попотчевали друг друга табачком из золотых табакерок, ибо обе, следя за новой модой, не отставали и от старой, екатерининских времен. Затем Друцкая, хитря, заговорила:
— Слышала я, матушка, что князь Андрей для тебя у грека ту шаль торгует. Примерный сын. Я посылала своего балбеса за тем же, но уже если так, сказала, уступи! Мне, говорю, с Гагариными не пристало спорить из-за какой-то там тряпки!
Гагарина встретила ее тоже в белой шали.
— Полно-ка, мой ангел, хитрить, — ответила Гагарина, — давай-ка лучше рассудим, что нам с озорниками нашими делать. Того и смотри они из-за этой цыганки передерутся…
— Ин, ладно, матушка. Так что же нам с ними поделать? Мой балбес совсем от рук отбился..
— С ними? С ними, мой ангел, ничего, — надо с ней!
— Что же можно сделать с цыганкой?
— А что долго думать, — ответила Гагарина, — ведь это не итальянка из театра от Красных ворот. У цыганской державы, слава богу, посланников нет, заступиться за них некому… Слыханное ли дело: давать за шаль какой-то там цыганке с Ямского поля семьдесят тысяч рублей! Вот на мне хотя бы шаль — дай бог памяти — дано в семнадцатом году шесть тысяч целковых. А то семьдесят!
— Да, мой ангел. И на мне шаль в роде твоей. Сколько помню, князь покойник дал за нее девять тысяч. А то шестьдесят!
— Хе-хе! — закашлялась Гагарина. — Матушка, я обмишурилась: моя-то шаль стоит одиннадцать тысяч ассигнациями… А то, извольте радоваться, за персидскую шаль — сорок тысяч…
— Неужто, мой ангел, твоя шаль одиннадцать?.. И — стоит. Я ведь не про ту шаль говорила, что на мне. Та девять — а эта, что на мне, куплена у пленного турка, и дадено ему шестнадцать тысяч рублей серебром!
— Эта, матушка, хватила! Что это мы с тобой, словно греки, торгуемся, скажи-ка лучше, что с фараонами хочешь сделать?
— Да вот, мой ангел, напишу тотчас Трубецкому записку, пускай он пошлет пристава для первого начала попутать этих фараонов — уж полиция знает, что за ними всегда водятся грешки…
— Для начала это будет хорошо…
Придуманное старухами средство произвело действие более сильное, чем они сами рассчитывали. Частный пристав, нагрянув в цыганский табор, обнаружил, что цыганка Аршлания вовсе не цыганка, а та самая питомка Лейла, что убежала от конвоиров и несколько уже времени разыскивается московской полицией. Мнимую цыганку взяли в острог и в колодке отправили в Смоленскую губернию в горяновское поселение питомцев.
Узнав эту новость, Друцкая слегла в постель, вспомнив старую историю с Лейлой. Не менее того была расстроена и Гагарина. Молва приписала выдачу Лейлы князю Андрею, и снова воскресла сплетня, что у Гагариных на конюшне была наказана «царская дочь». Пересудам не было конца. Друцкой увидел в исчезновении Лейлы руку матери и не хотел навестить ее в постели. Мать, чтобы помириться с сыном, всю вину взвалила на Гагариных. Встретясь с Андреем Гагариным, Друцкой сказал ему:
— Князь, вы хотели знать, что тогда сказала вам цыганка…
— Что же?
— Она сказала вам: «О злая жаба!» (О пниляш дьянба!).
Гагарин схватился за саблю. Их розняли. На следующий день произошла дуэль в Сокольниках, и Гагарин был убит Друцким.
II. О глухом царе, который, видя курицу, готов по уговорам царедворцев счесть ее за петуха
Хозяйство у новых горяновских поселенцев не клеилось. Хрущов с бычьим упрямством принялся заводить в колонии питомцев аракчеевские порядки.
Из хозяев и хозяек очень немногие раньше занимались сельским хозяйством, а тут им пришлось и землю пахать, и навоз вывозить, за скотом и птицей ходить, дом и двор содержать в чистоте и порядке, да, кроме всего, рубить и возить дрова и лес, глину копать и мять, чтобы делать кирпичи на построенном управлением большом заводе. Вольным, беззаботным фабричным трудно было все сразу ухватить, да и охоты к тяжелому крестьянскому труду не было. У большинства питомцев дело валилось из рук. А «бык» хотел сразу превратить питомцев в образцовых поселян. Средство ускоренной подготовки было у генерала Хрущова одно — побои. В поле было велено выезжать всем разом. По расписанию. Кто опоздал хоть на полчаса — порка. Едет хозяин с поля, а соха в грязи — порка; идет «царский сын» по улице, а кафтан не подпоясан — порка, шапку надел набекрень по-молодецки — порка, в церковь пришел не причесан — порка. Не менее трудно приходилось крестьянам старожилам. При захудалом своем помещике они несли не обременительную барщину, а когда он разорился, перешли вместе с имением в опекунский совет. Старожилам пришлось теперь работать не столько на себя, сколько на опекунское правление да на новопоселённых хозяев. Между старожилами и питомцами начались ссоры и распри, по праздникам у кабака в соседнем волосном селе случались большие драки и побоища. В каждом отдельном доме хозяева переложили труд со своих плеч на плечи товарища с товаркой и на малолеток, привыкли смотреть на них, как на своих крепостных. Рознь в Горянове разрасталась. Генерал «бык» обычными мерами держал товарищей и товарок и малолеток в повиновении хозяевам — стоило хозяину пожаловаться в управление, что товарищи плохо работают или не слушаются хозяйки, виновных тотчас наказывали на опекунском дворе. В каждом доме поселилась вражда, а за нею лень, неряшество и нищета; скот, неухоженный, хирел; лошади, замученные казенной работой падали; овцы паршивели; куры перевелись; люди пьянствовали и голодали; закрома пустели; пустовал и казенный хлебный магазин, который питомцы должны были наполнить посредством общественных запашек; новое поселение под непогодами и дождями посерело и начинало во всем походить на захудалую деревеньку старожилов.