Александр Константинович Белов - Гривна Святовита
— Но эту вещь нес сюда другой воин. Он погиб.
— У того, кому она должна принадлежать, на лбу есть метка — след от полученного в бою улара…
Цепкие пальцы оракула ощупали голову Брагоды.
— Вот она!
«Какая метка? — мелькнуло в голове у Брагоды. — Откуда?»
Борсек действительно испытал какое-то непонятное жжение между своими бровями. Чувство это было ново для него. Внезапно в памяти возникло смутное видение — круглый щит молодого принципа, того самого, которому Оркс в бою перерезал горло. Ведь это он ударил его щитом в лицо. Странный сон!
— Мне понятны твои сомнения. Но боги не ошибаются.
— Не ошибаются? Почему же тогда они проспали Яже, который едва не проглотил Землю22?
У Брагоды как-то само собой выплыло это сомнение.
— Все подчинено порядку. Особому порядку. Малый порядок встает в большое правило, а то — в великое. Но великое не может сразу охватить ничтожно малую свою часть, и потому уменьшается постепенно. День повторяет год, год — жизнь и так дальше. Яже должен был проглотить сушу земную, и в том нет вины богов. Не может быть возрождения, то есть обновления жизни, если нет ее угасания. Боги упустили Змея, но его не упустил тот, кто выше богов, их отец — Сварог. А раз он допустил потоп, значит, видел в том какой-то толк. И богам вовсе не обязательно знать, какой именно, ибо он стоит над ними.
— Выходит, ему ведомо и отречение от богов, которое сейчас охватило многие земли?
Оракул замолчал, наклонив голову. От этого золотые рога его шлема как бы грозно нацелились на Брагоду.
— Ты касаешься вопроса, в который посвящены только верховные жрецы. Воинам не доверены эти познания… Но здесь случай особый. Раз на тебя указал сам Святовит, то не мне вставать у тебя на пути. Слушай… Три века подряд развивается жизнь, на четвертый она засыпает. Но когда проходит этот четвертый век, жизнь поднимается с новой силой. Три века прошли после власти Змея, и грядет время новых испытаний. Но затмение богов еще не есть их гибель. Боги умирают, чтобы возродиться с новой силой! Так солнце каждый вечер уходит во власть Чернобога и утром воспламеняется снова. Три великих бога — как три солнца. Но ведь их когда-то было четыре…
Брагода с удивлением взглянул на оракула.
— Да, четыре. Имя четвертого скрыто, и упоминать его нельзя. Он принесен в жертву. Потому наше зимнее солнце не подвластно никакому богу. Яровит вступает в свои права весной, а Даждьбог уходит осенью. Но не все посвященные с честью держали тайну. Тень умерщвленного бога явилась тогда, когда кому-то понадобилось разрушить родовые устои. Почему? Потому, что его теперь можно как угодно оболгать. Ведь табу нарушаешь только тогда, когда говоришь правду об этом боге. Так появился тот, который сразу отверг все родовые связи. Он взял знак солнца — крест, принес себя в жертву, как и следовало, даже явился с жертвенным ягненком на плечах. Он пришел после Даждь-бога, а предали его кресту перед Ярилой. И теперь он будет править миром потому, что нам греет закатное солнце… Его приход так поспешно готовили, что не смогли даже начертать единообразный текст23. Но придет время — и наступит утро. Ты сохранишь память об этой священной гривне и на все времена останешься ее обладателем. Прощай!..
Последний луч уходящего солнца скользнул вниз по притолоке храма и на мгновение обнажил прекрасное лицо арконского оракула.
Очень скоро Брагода покинул Аркону. Он и еще несколько знатных воинов были отряжены посольством к королю данов Свену I, поднявшему народ свой против христианства. Свен искал поддержки у Арконы, и поддержка эта не замедлила появиться.
На второй день плавания корабль посланников Арконы попал в шторм. Его мотало на волнах, словно осенний листок в водовороте снежных бурь. После двух дней стойкой борьбы лодья рассыпалась на прибежных камнях Вагрии, унося в пучину надежды и ожидания арконских мореходов. Суровой варяжской земли достигли лишь два измученных существа — конь и всадник. Две искорки жизни, едва не поглощенные бездной уже у самой земли.
Обнимая непослушными руками мокрую шею своего спасителя, Брагода не имел сил даже для того, чтобы подумать об очередной ниспосланной ему богами удаче…
Глава 3. Когда умирают легенды…
Осень брала свое. Сквозь густые дымы с прогоревших подзольных жнивищ солнце казалось малой горящей лучинкой. Где-то в отдалении тянула свою унылую песню берестяная сопель, сподобившись голосу неведомой болотной птицы.
На покатой крыше старого языческого храма изборские мужики ладили длинноногий струганный крест. Мореные стволы храмовой постройки сходились к небу клином, словно вонзая крышу в стоялые дымы. Сквозь косые оконца, под крышей, выставленные под утренний разбег, дневную силу и вечерний отход солнца, внутрь храма бил свет, отраженный тонкослойными полосками слюды и сосредоточенный затем на алтаре. Сам же каменный алтарь, в жерле которого когда-то горел священный огонь, пребывал в мертвенном бездействии. Недоброй памяти времена не обошли изборский храм, впечатав в него свои следы. Следы эти остались и на пристенных резных изваяниях, посеченных и искалеченных еще в первую волну прихода сюда греческих законников.
Свободных людей в Изборске не было, и киевским сотникам не приходилось никого усмирять на потребу новой вере. Однако псковский посадник Рюшата, не принявший греческий закон, выгнал киевлян из Изборска и закрыл перед ними ворота.
Посадника поддержали варяги, осевшие в Ладоге после бесконечных войн за свою землю с франконскими императорами. Варяги оставались язычниками, как и все славяно-русское северное порубежье, и поклонялись кто Перуну, а кто — Трибожию. В самый разгар событий на Псковщине и Новогородчине их лодьи бороздили воды северно-восточной Руси, а дружины их растекались по дальним ее перепутьям. Они же поставили и городище Ругодив 24 , потеснив эстов. Возможно, тогда приток варягов и отрезвил голову Владимиру, князю киевскому, всерьез мыслившему свой крестовый поход на Север и создание еще одного «Рима».
После новгородской смуты пришлая вера двинулась по землям славян на киевских мечах. Однако ушла недалеко, и у Владимира тогда родилась мысль:
— Пусть осядет она в Новгороде да во Пскове на века, а уж там Новгород свое возьмет по всей земле северной.
Старый, немощный Рюшата, отбивавшийся за изборскими стенами и от наседавшего па него псковского веча, и от новгородского меча, и от киевских слаиников, не мог бы сберечь храм. И потому, когда языки пламени на погребальной краде жадно лизали иссохшее тело посадника, судьба священного огня в Изборске была предрешена.
В тот год матки-рожаницы скорбно отвернулись от родов лесного Порусья. На оскудевшие поля пришел неурожай. К дальним волокам на Ловати потянулись струги да кочи, груженные доверху добротной утварью. Купцы и менялы устроили на Ловати бойкий торг, забирая у людей последнее по такому низкому мену, что многие, уходя, накликали на головы лихоборов божью кару.
Иные, затаившись, лютовали, прикидывая, во что им может потянуть сытая жизнь пришлого купчины. По лесам тогда бродили беглые смерды, первыми обреченные на голодную смерть. Они пополняли шайки лихих людей ушкуйников-ухорезов.
И случился к тому еще вдобавок падеж скотины. Кто-то понес молву, будто мор наслали вящие старцы, изгнанные с поруганного Перунского святилища. В Новгороде бабки-вещуньи, закликая силы святвеликие, устрашали посадских людей, принуждали призвать старцев в город, повиниться во спасение рода. В Неревском конце люди даже высыпали на улицу, потрясая грозно костылями и кольями. А грек Никий, понимая, против кого в конце концов обратится буйное негодование новгородцев, замкнул резчатые врата церкви и, опасливо озираясь, поспешил в детинец, под опеку молодого и набожного княжича.
…А здесь, в Изборске, постельничий князя Ярослава, могучий, как тур, Година Добрынич наблюдал за мужиками, ставившими крест на крышу старого языческого храма. Жизнь шла своим чередом. Княжеский тиун хорошо знал, чье сейчас время и кто здесь хозяин. Знал и не скрывал этого.
— И-ть ты, несклепа! Что ж такой конец сладил, как тянуть-то? — ругался рыжий нечесаный мужик, цепляя к пеньковой веревке корчагу со смоляным лаком. Его напарник, искрючившись на крыше, долго и старательно прибивал стоячий брус креста.
Година перевел взгляд на дымы, висевшие в предвечернем небе, на тлеющий в них уголек солнца и с хозяйским напором толкнул дверь гридницы.
На дубовом полу, вытягивая лапы и широко зевая, разлегся огромный пес. Он игриво замахал хвостом, увидев хозяина.
Година подошел к столу, черпнул из узорчатой бадейки квасу и, обливаясь, долго и шумно пил.
В углу заворочался инок, наблюдавший за чем-то в оконце.
