Дмитрий Мережковский - Рождение богов. Тутанкамон на Крите
Из царского шатра послышалось тихое рукоплескание: по здешнему обычаю, ударяли не ладонью в ладонь, а пальцами в пальцы. И все множество зрителей ответило таким же тихим плеском.
— Nefert, nefert! Прелесть, прелесть! — восхищался Тута. — Вон как улыбаются: должно быть, влюблены друг в друга, — шепнул он Таммузададу, сидевшему с ним рядом, в царском шатре.
— Влюблены? — усмехнулся тот своей тяжелой, точно каменной, усмешкой. — Да ты что думаешь?
— Думаю, что такие хорошенькие мальчик и девочка…
— Близорук же ты, господин мой, или плохо видеть изволишь от пыли? Это не мальчик и девочка.
Тута вгляделся пристальней.
— Ах, провались они все, окаянные — не разберешь, кто мужчина, кто женщина! — тихонько рассмеялся он и оглянулся туда, где, среди скопцов своих, сидело чудовище с головой быка, царь-царица Идомин.
Продолжал усмехаться и Таму. Но, когда привычным движением поднял он руку к льняной повязке на шее, лицо его вдруг исказилось так, что Тута спросил с участьем:
— Все еще болит?
— Болит, — ответил Таму и вспомнил, как в ту страшную ночь, в пещере Матери, полз на коленях к золотисто-желтому покрову: «Кто подымет покров с лица моего, умрет». Поднял — умер. И теперь умирает. При свете дня, под тысячами глаз, обнаженное тело ее, ни мужское, ни женское — мужское и женское вместе, так же страшно, как тогда: «Да ты кто, кто ты, Лилит?»
— А ты этих девушек знаешь? — полюбопытствовал Тута.
Таму ничего не ответил, как будто не слышал: молча встал и ушел. За него ответил один из скопцов:
— Та, что постарше, Дио, дочь Аридоэля, а другая, помоложе, Эойя, дочь Итобала.
Падали сумерки, и светлевшие на небе роги луны откидывали черные тени бычьих рогов на белый песок ристалища, когда протрубила труба, тритонова раковина, конец игр. Быков погнали в стойла; более смирных вели за продетые в ноздри кольца, а диких ловили арканами.
Перед царским шатром на опустевшем ристалище собрались плясуны и плясуньи, ожидая решения царя, кто победил в состязаньи.
Только троих из тринадцати унесли раненых; убитых не было вовсе, что сочли недобрым знаком: жертвы бог не принял, а главною целью священных игр и было принесение человеческой жертвы.
Пологи лилового пурпура в царском шатре, просвечивая аметистовыми светами вспыхнувших факелов, чуть-чуть раздвинулись, и высунулась бычья морда царя. Кроме приближенных скопцов, никто никогда не видел человеческого лица его и не слышал голоса. Но и от бычьей морды люди закрывали глаза руками, с благоговейным ужасом: увидеть бога — умереть. И пронесся шепот, как шелест ночных деревьев:
— Помилуй, Владыка-Владычица! Кто-то за спиной царя воскликнул в наступившей вдруг тишине:
— Эойя, дочь Итобала, радуйся!
Победительница вышла вперед, пала ниц, и венок из белых шафранных цветов слетел на нее из шатра.
Жертва кровавая не совершилась, — да совершится же бескровная: шафранным венком венчалась невеста Солнца-Быка, богиня Луны в полнолунии, Пазифайя — Всесветящая.
— Эойя, дочь Итобала, радуйся! Радуйся, богом любимая! — повторило все множество зрителей.
II
— Не бойся, он зла тебе не сделает.
— Знаю. Я не того боюсь.
— А чего же?
— Можно сказать? Не рассердишься, Пчелка, милая?
— Не рассержусь, говори.
— Боюсь… Погоди, дай на ушко скажу. Боюсь, что вдруг будет смешно…
— Смешно? А разве не страшно?
— Да, и страшно, а все-таки смешно… Деревянная, на колесиках, шкурой обтянута, совсем как живая, а ходить не может: подтолкнуть ее сзади — покатится; заскрипят колесики, я и рассмеюсь. А ведь нельзя?
— Нельзя.
— Ну вот. А когда нельзя, еще смешнее: как от щекотки рассмеешься, не удержишься. И потом, как влезу к ней в брюхо, — а в глазах у нее дырочки — можно выглядывать, — выгляну, увижу, как он подойдет, уставится мордой в морду, обнюхает, фыркнет, — и опять засмеюсь, прямо в лицо богу…
— Ну, что же, смейся, не бойся, девочка моя маленькая! Бог любит смех детей — он сам как дитя малое.
— Перед людьми нельзя, а перед ним можно?
— Можно. Он мудр и благ — он знает все.
— Да, все знает. Давеча свежей соломы принесла ему в стойло, а он поглядел на меня одним глазком, так, что страшно стало: знает все, только не может сказать…
— Ночью сегодня скажет тебе все. Веришь?
— Верю. Войду во чрево Телицы, как мертвые входят во чрево земли, и узнаю все, как знают мертвые, — проговорила Эойя молитвенно и вспомнила, что сказывала ей египтянка Зенра, Диина кормилица.
Дочь египетского царя Менкаура, умирая во цвете юности, говорила отцу своему: «Не клади меня в землю сырую, чтобы мне в земле не соскучиться, а положи у себя во дворце и выноси на солнце, чтобы видеть мне и мертвой солнце живых». Так и сделал царь Менкаур: положил мумию дочери во чрево Небесной Телицы, Гатор, изваянной из сикоморового дерева, украшенной пурпуром и золотом, с золотым, между рогами, солнечным кругом, поставил ее у себя во дворце, в темной палате, освещенной лампадами, и раз в году, во дни Озирисова плача, выносили ее на двор и открывали оконце, сделанное в спине ее так, чтобы солнечный луч падал прямо на лицо умершей: ибо сладко и мертвым видеть солнце живых.
— Радуйся, Эойя, — проговорила Дио тоже молитвенно. — Будешь во чреве Телицы, как мертвая во чреве земли и как дитя во чреве матери: умрешь и родишься в вечную жизнь!
В дощатой келийке, тесной и темной, как гроб, пропахшей насквозь бычьим стойлом, теплотою навозною, Дио-жрица одевала Эойю послушницу в белые одежды, венчала белыми цветами шафрана, как невесту к венцу.
Видя их вместе, легко было ошибиться, как ошибся Тута: «мальчик и девочка». Рядом с Дио Эойя казалась почти ребенком: худенькое тело, слишком гибкое, как стебель водяного цветка; рыжие волосы с тусклым отблеском старого золота, слишком мягкие; розовое пламя крови сквозь белизну кожи, слишком прозрачную; детские веснушки около глаз, но недетская грусть и страсть в темных глазах.
Когда Дио сказала давеча: «умрешь», знакомая боль неутолимой жалости, неискупимой вины пронзила ей сердце. Обняла Эойю и поцеловала в глаза, чувствуя, что вся она отдается ей, как тонкая водоросль колыханью глубокой волны. Девочка закинула голову, закрыла глаза под поцелуем; лунный луч упал на лицо ее, и оно побледнело, как мертвое.
«Что я с нею делаю? — подумала Дио с вещим ужасом. — Невесту ли готовлю к венцу, или жертву к закланию?»
Издали послышались гулы тимпанов и визги флейт. Дио и Эойя вышли на ристалище с пустыми полукругами скамей, белевшими почти ослепительно под светом полной луны.
Из главных ворот под царским шатром выступило шествие лунных жриц. В остроконечных тиарах с низким, до пояса, вырезом платья, обнажавшим сосцы, в широких, наподобие колокола, юбках, с многоцветными оборками и серебряным спереди, по золотому полю, шитьем — кустами шафранных цветов, — сами они в этих странных одеждах, мерцавших лунным серебром и золотом, подобны были сказочным лунным цветам.
Выкатили чучело Телицы, на колесиках, огромное, точеное из кипарисового дерева, обтянутое настоящею белою коровьей шкурою; поставили его посередине ристалища, и тут же, перед ним, три знаменья: медную секиру, двуострую, — знаменье Сына закланного; два глиняных бычьих рога с тремя между ними побегами лозными — Древами Жизни, — знаменье Отца несказанного; и три, на одном основании, глиняных столбика с тремя голубками, — знаменье Девы-Матери. Так повторялась трижды тайна божественных чисел: Три в Одном.
Благообразная старица, начальница игр, мать Анаита подошла к Эойе, взяла ее за руку, подвела к Телице и спросила:
— Чиста ли ты, девушка, от пищи животной?
— Чиста, — ответила Эойя.
— Чиста ли ты, девушка, от крови человеческой?
— Чиста.
— Чиста ли ты, девушка, от соития с мужем?
— Чиста.
— Войди же в брачный чертог. Радуйся, богом любимая!
В спине Телицы открылся люк. Эойя взошла к нему по лесенке, спустилась в пустое чрево, и люк захлопнулся.
Флейты завизжали, загудели тимпаны. Лунные жрицы, тихо, как тени луны по ночным облакам, скользя по лабиринтным извивам плясового круга, окружили Телицу, завили ее в хоровод лунных цветов и запели песнь невесте Солнца-Быка, Луне в полнолунии, Пазифайе — Всеозаряющей:
Радуйся, чистая Дева,Брачное ложе готовь!Ярость небесного гневаДа отвращает любовь.Из темного чреваСлышишь ли, Дева,Бычьего реваЯростный зык?Бык, Бык, Бык,В чреслах Телицы Божественной,Деву покроет, любя.Песнью торжественнойСлавим тебя, Богом избранная,Богу закланная,Дева-Мать несказанная!
Хор удалялся, песнь умолкала — умолкла, и на опустевшем ристалище воцарилась лунная тишина.
