Феликс Дан - Борьба за Рим
— Я ручаюсь за него! — вскричал Кассиодор.
— Молчи, друг. Здесь, на земле, никто не может ручаться за другого. Едва ли даже и за себя. Но, — продолжал он, обращая снова пристальный взгляд на Цетега, — но эта гордая голова, эта голова Цезаря — не предаст Италию в руки Византии. — Затем, быстро схватив руку римлянина, король продолжал — Слушай, что я предсказываю тебе. Ни одному римлянину не удастся овладеть короной Италии. Молчи, не противоречь. Я предостерег тебя… Что это за шум? — спросил он, быстро обращаясь к дочери, которая в эту минуту отдавала какое-то приказание римлянину, принесшему ей какое-то известие.
— Ничего, король, ничего важного, мой отец, — ответила Амаласвинта.
— Как? Тайны предо мною? Ты хочешь властвовать уже при жизни моей? Я слышу там чуждую речь. Откройте дверь!
Занавес, отделявший соседнюю комнату, был отдернут, и все увидели там нескольких человек, маленького роста в высоких остроконечных шапках, в странной одежде и с длинными овечьими шубами, наброшенными на плечи. Очутившись так внезапно перед лицом короля, они в страхе, мгновенно, точно сраженные молнией, бросились на колени.
— А, послы аваров. Разбойничьи шайки, живущие на восточной границе нашей. Принесли ли вы свою годичную дань?
— Государь, мы принесли ее. На этот раз — меха, шерстяные ткани, мечи, щиты. Вот они. Но мы надеемся, что на следующий год… мы хотели взглянуть…
— Не ослабел ли Дитрих Бернский от старости? — прервал их Теодорих. — Вы надеялись, что он уже умер? И что мой наследник не сможет справиться с вами? Ошибаетесь, шпионы!
И он взял один из мечей, которые послы разложили перед ним, разломал его и бросил куски к ногам послов.
— Дрянные мечи делают авары, — спокойно сказал он. — А теперь, Аталарих, наследник мой, подойди сюда. Они не верят, что ты можешь носить мою корону. Покажи им, как ты владеешь моим копьем.
Юноша быстро подошел. Яркая краска покрыла бледное лицо его. Он взял тяжелое копье своего деда и с такой силой ударил им о щит, который послы повесили на одном из деревянных столбов в зале, что оно насквозь прокололо щит и глубоко вонзилось в дерево столба.
С гордостью положил король левую руку на голову внука и сказал послам:
— Ступайте же и сообщите своим, что вы видели здесь.
Занавес был снова задернут, и пораженные авары вышли.
— Теперь дайте мне чашу с вином. Нет, не смешивайте с водою. — И он оттолкнул греческого врача. — Дайте цельного вина, по обычаю германцев! Благодарю, старый Гильдебранд, за этот кубок и за всю твою верность. Пью за благо готов!
И он медленно осушил чашу и поставил ее на стол. Но тут вдруг неожиданно, быстро, как молния, наступило то, что предсказывали врачи: он покачнулся, схватился рукою за грудь и упал на руки старого Гильдебранда, который медленно опустил его на пол, положив голову его себе на грудь. С минуту все молчали, притаив дыхание. Но король не шевелился, и Аталарих с громким криком бросился на грудь деда.
КНИГА II. Аталарих
Глава I
Как только Теодорих умер, Цетег, не теряя ни минуты, бросился в Рим. Весть о кончине короля еще не дошла туда. Прежде всего он созвал всех знатнейших патрициев в сенат, объявил о вступлении на престол Аталариха и, не дав им времени опомниться, потребовал немедленной клятвы в верности новому королю и его матери-регентше. Здание сената он распорядился окружить отрядом вооруженных готов; длинные копья их были прекрасно видны из окон, и сенаторы принесли клятву.
Тогда, приказав страже никого не выпускать из здания, он отправился в амфитеатр, куда уже были собраны простые граждане Рима. В горячей, воодушевленной речи он убеждал их признать власть Аталариха. Он перечислил им все благодеяния Теодориха, обещал такое же кроткое правление и со стороны Аталариха и его правительницы-матери, указал на то, что вся Италия и даже знатные римляне уже присягнули ему, и наконец сообщил, что первой правительственной мерой Амаласвинты является указ о даровой раздаче хлеба и вина всему бедному населению Рима. В заключение он объявил о семидневных состязательных играх в цирке на его счет, которыми он желает отпраздновать вступление Аталариха на престол и свое назначение префектом Рима. Тысячи голосов в восторге прокричали имя Аталариха и Амаласвинты, но еще громче — имя нового префекта. После этого народ разошелся вполне довольный, патриции были выпущены из сената, и Рим подчинился готам. Цетег возвратился домой и сел писать сообщение Амаласвинте. Но едва он начал писать, как услышал торопливые шаги. Быстро спрятав в ящик стола начатое письмо, префект встал и пошел навстречу гостям.
— А, освободители отечества! — улыбаясь, приветствовал он их.
— Бесстыдный изменник! — вскричал в ответ Лициний, вынимая меч из ножен.
— Нет, подожди, пусть оправдается, если может, — прервал Сцевола своего горячего друга, удерживая его руки.
— Конечно, пусть оправдается. Невозможно, чтобы он отпал от дела святой церкви! — подтвердил Сильверий, физиономия которого выражала полное недоумение.
— Невозможно! — вскричал Лициний. — Да разве он не изменил нам, разве не привел народ к присяге новому королю, разве…
— Разве не запер триста знатнейших патрициев в сенате, точно триста мышей в мышеловке? — продолжал в его тоне Цетег.
— Да он еще смеется над нами! Неужели вы стерпите это? — задыхаясь от гнева, вскричал Лициний.
Даже Сцевола побледнел.
— Ну, а что бы вы сделали, если бы вам дали возможность действовать? — спокойно спросил Цетег.
— Как что? — ответил Лициний. — То, о чем мы, о чем ты же сам столько раз рассуждал с нами: как только получим весть о смерти Теодориха, тотчас перебить всех готов в городе, провозгласить республику…
— Ну, и что же дальше?
— Как что? Мы добились бы свободы!
— Вы навеки убили бы всякую надежду на свободу! — крикнул Цетег, меняя тон. — Вот смотрите и на коленях благодарите меня.
Он вынул из стола документ и подал его удивленным гостям.
— Да, — продолжал он, — читайте. Враг был предупрежден и подготовился. Не сделай я того, что сделал, — в эту минуту у северных ворот Рима стоял бы граф Витихис с десятью тысячами готов, завтра утром в устья Тибра вступил бы Тотила с флотом из Неаполя, а у восточных ворот стоял бы герцог Тулун с двадцатитысячным войском. Ну, а если бы хоть один волос упал с головы какого-либо гота, что было бы с Римом?
Все трое молчали, пристыженные.
Наконец Сильверий подошел к нему, раскрыв объятия.
— Ты спас всех нас, ты спас церковь, и государство! Я никогда не сомневался в тебе!
— А я сомневался, — с благородным чистосердечием произнес Лициний. — Прости, великий римлянин. Но с этой минуты это копье, которое должно было пронзить тебя сегодня, навеки в твоем распоряжении.
И с блестящими глазами он и Сцевола вышли из комнаты.
— Префект Рима, — сказал тогда Сильверий, — ты знаешь, я был честолюбив и стремился захватить в свои руки не только духовную власть, но я светскую. С этой минуты я отказываюсь от последней. Ты будешь вожаком, я повинуюсь тебе. Обещай только свободу римской церкви — свободное избрание папы.
— Конечно, конечно, — ответил Цетег.
Священник вышел с улыбкой на губах, но с тяжелым гнетом на сердце.
«Нет, — подумал Цетег, глядя вслед уходящим, — нет, не вам низвергнуть тирана, — вы сами в нем нуждаетесь!»
Этот день, этот час был решающим в жизни Цетега; почти помимо воли он был поставлен в такое положение, о котором даже никогда не думал, которое иногда представлялось его уму только в формах смутных, туманных мечтаний. Он увидел себя в эту минуту полным господином обстоятельств: обе главные партии — готская партия и враги его, заговорщики катакомб — были в его руках. И в груди его вдруг со страшной силой проснулась страсть, которую он уже более десяти лет считал угасшей, — страсть, потребность повелевать, быть первым, силой своего ума и энергии побеждать все противодействующие обстоятельства, подчинять всех людей. Этот давно уже ко всему равнодушный, холодный как лед, человек, почувствовал вдруг, что и для него еще может в жизни найтись цель, ради которой можно отдать все силы и даже жизнь, и эта цель — быть императором Западной империи, императором римского мира.
Несколько месяцев назад, когда Сильверий и Рустициана почти против его желания привлекли его к участию в заговоре, эта мысль, точно мечта, тень, пронеслась в уме его. Но тогда он только засмеялся над нею: он — император и восстановитель римского мирового государства! А почва Италии дрожит под ногами сотен тысяч готов, и на престоле в Равенне прочно сидит Теодорих, самый великий из королей варваров, слава которого наполнила весь мир. И если бы даже удалось сломить власть готов, то два государства — народ франков и Византии — тотчас протянули бы свои жадные руки за этой богатой добычей; два государства против одного человека! Потому что он действительно стоял одиноко среди своего народа. Он хорошо знал и глубоко презирал своих соотечественников, этих недостойных потомков великих предков.
