Павел Загребельный - Первомост
Берегли - и мост стоял.
Работать на мосту должны были все, кроме Воеводы (хотя он считал, что работает там больше всех) и его жены. Даже малышей заставляли работать, бороться со стихиями, и каждый мостищанин, вырастая, уже хорошо знал, как и что нужно делать в случае пожара, метели, ледохода, вражьего нападения. Никто не отваживался нарушать издавна установленный порядок, потому что каждый сознавал: от его старательности и усилий зависит устойчивость моста, а следовательно, и его собственное благополучие, потому что никто из мостищан не мог представить себя где-либо, кроме этого места, хлопотного, опасного, многотрудного, однако, в конечном счете, счастливого.
Но вот пришел к ним человек не менее странный по своему образу жизни, чем они сами, и хотя он вовсе не походил на них, хотя самим своим бытием представлял образец плохой и даже вредный, как для Воеводы, так и для мостищан, но, наверное, так уж суждено было, чтобы Воевода - о диво! - не прогнал его, а позволил остаться в Мостище, даже более того: приблизил его к себе так же, как Немого, хотя, казалось, напрасно было бы ждать от этого бродяги чего-либо путного.
Человек остановился перед мостом в дождливый осенний день, не торопился на ту сторону, в Киев, увидел корчму, поставленную перед мостом напротив часовенки со святым Николаем, отряхнулся, будто гусак, от дождя и торопливо направился в ту добрую хоромину, где льют, да пьют, да еще раз наливают. Одет он был в непонятную одежду (ибо, в самом деле, может ли быть понятным промокшее насквозь), но бросался в глаза своей осанкой. Высокий и согнутый, будто клюка для дерганья соломы, он напоминал черта из ада, который питается одной смолой, а от смолы известно какая пожива: только слипаются кишки, да и все. Именно такой слиплостью во всей фигуре и отличался этот человек, да еще костистостью и колючестью, хотя и прикрывал свои мослы широкой греческой хламидой, из-под которой снизу выглядывали довольно поношенные, некогда, видно, дорогие штаны, с которыми никак не согласовывалась обувка: что-то вконец изодранное, тут обрывок кожи, там лыко. Лицо его обросло пепельно-серой бородой, усы похожи были на усы Воеводы Мостовика; волосы торчали клочьями, будто человека стригли на скорую руку огромными ножницами: там отхватили, тут оторвали, там отрезали, тут оставили. И прикрывались эти свежесостриженные клочья стареньким клобучком, то ли монашеским, то ли поповским, а возможно, и у незадачливых чертиков тоже были такие же клобучки - кто же об этом знает? Однако пришелец, видимо, и не хотел, чтобы над его клобучком люди сушили головы, - перешагнув порог корчмы, он сразу же сорвал его с головы и швырнул куда-то в угол, а сам поплелся туда, где горело пламя и что-то жарилось, где полыхало и шипело.
Корчмарем мостищанским Воевода поставил Штима, человека острого на язык и в добром здравии, чтобы мог, ежели понадобится, дать по зубам кому следует или вытолкать взашей перепившегося; еще был Штим в меру веселым человеком, ибо трудно оставаться мрачным среди вечного веселья этого маленького мира. Потому-то, увидев странного бродягу, Штим насмешливо бросил ему навстречу:
- Что это за стрижак прибился к нам?
Все, кто был в корчме, посмотрели на нового гостя, все, видно, отметили меткое слово Штима, потому что в дальнейшем за ним и закрепилось имя Стрижак, да он и не пробовал называть себя как-нибудь иначе.
На этот раз Стрижак не смутился, отфыркиваясь так, будто только что вынырнул из воды, направился к стойке, за которой распоряжался Штим, и красивым, сочным басом попросил:
- А налей-ка, чадо возлюбленное, какой-нибудь бесовской отравы.
И сверкнул между толстыми пальцами золотым грошом, но не дал его корчмарю, а лишь показал так, ради хвастовства.
Штим принадлежал к людям, сочетающим в себе множество качеств, среди которых не последнее - склонность ко всему, что блестит. Он не стал ждать, пока его попросят еще раз, умело нацедил в деревянную чашу зеленоватого питья, поставил на огонь сочный кусок мяса и принялся скрести пятерней в своей взлохмаченной голове.
- Ты что чешешься, недотепа? - гаркнул пришелец, мгновенно сообразив, что мясо жарится для него в надежде на хорошую плату.
- А тебе что? - ощерился Штим. - Может, хотелось, чтобы я чесал где-нибудь в другом месте? Голова - еще не самое паскудное место у человека.
Стрижак выпил стоя, посоловевшими глазами окинул помещение, ткнул в угол на свободную скамью:
- Вон туда мне поставить еду и питье, брат единоутробный, ибо жажду передышки, как господь бог после сотворения мира.
Штим умел быть терпеливым, когда речь шла об изрядной прибыли, он решил угождать этому человеку до поры до времени, хотя по натуре своей и не принадлежал к людям угодливым, скорее был надменным. Подавали и подносили Стрижаку довольно долго, до тех пор пока тот сначала опустил голову на стол, а потом перебрался на скамью и смачно захрапел, проспав остаток дня и целую ночь. Когда в корчме снова стало светло, странный постоялец поморгал глазами, видимо тотчас же вспомнив, где он и как, потому что, все еще не поднимаясь, лежа закричал Штиму:
- Эгей, насытитель жаждущих и кормилец изголодавшихся, налей-ка в чашу да прибавь к этому надлежащее...
Однако Штим сделал вид, будто не слышит.
- Эгей, чадо мое возлюбленное! - заревел Стрижак, поднимаясь и ударяя огромным кулаком о стол. - Ты оглох или бесов слушаешь с самого утра, а не честных христиан?
Такая речь пришлась по душе Штиму, ибо, если человек так кричит, значит, он проспался, голова у него прочистилась и он уже в состоянии понять, что настало время расплаты за съеденное и выпитое,
Он подошел к Стрижаку с пустыми руками и сказал без угрозы, но довольно твердо:
- Плати!
- А? - спросил Стрижак, прислоняя ладонь к уху, будто глухой.
- Плати, - повторил Штим и протянул к Стрижаку ладонь, широкую, увесистую, желобком: только собирать поборы. Каждый что-то собирает на этом свете - вот и ладонь бог создал в соответствии с этим.
Стрижак некоторое время смотрел на Штимову ладонь, потом и сам выставил над столом свою ладонь, еще более широкую и увесистую, чем у корчмаря, хмыкнул удивленно, так, словно бы впервые заметил у себя такое орудие для выгребания всего лишнего на свете, после этого засунул руку в свои глубоченные карманы, долго рылся там, хотя, судя по всему, были они у него пустыми, но все же что-то там нащупал, вытягивая с видимым усилием, так что у Штима чуточку екнуло сердце от предчувствия то ли радостного, то ли огорчительного. Наконец Стрижак вынул то, что у него было, показались над столом его огромные костлявые кулачищи, в правом снова сверкнуло, как и вчера, то ли серебро, то ли само золото, но Штим смотрел не столько на правую руку своего должника, сколько на левую, потому что левая была сложена в такой огромный кукиш, что корчмарь даже отпрянул назад, но Стрижак, словно бы и ждал этого, выскочил из-за стола, подбежал к Штиму, ткнул ему под нос одновременно обе руки, в одной был маленький крестик, а другая, как сказано уже, сложена была кукишем, и, вот так показывая обе руки корчмарю, Стрижак загремел:
- Платы хочешь? На это вот помолись, а это понюхай - вот тебе и вся плата, брат мой во Христе!
- Ежели так, то пойдешь к Воеводе, - зловеще промолвил Штим и отошел от Стрижака еще дальше.
- А что это за воевода?
- Наш. Мостовик. Повелитель всего, что здесь есть.
- Пускай себе повелевает, а я повелеваю сам себе, - лениво повел плечом Стрижак.
Но Штим заметил, что Воевода только что проехал со Шморгайликом в часовенку, упускать такой случай было бы просто грешно, он мигнул своим двум помощникам, здоровенным отрокам, которые всегда помогали корчмарю в подобных случаях, те враз подскочили к Стрижаку, схватили его за бока, стиснули.
- Ого, - сказал удивленно Стрижак, - да тут и не пикнешь...
Воевода молился в часовенке перед иконой святого Николая, стоя на коленях и шевеля губами. Шморгайлик терпеливо ждал во дворе с лошадьми, все Мостище знало, что в это время Воевода молится святому Николаю, их защитнику и спасителю, это относилось к высоким таинствам, в которые простому человеку проникнуть было не дано.
А Воевода стоял перед иконой и шевелил губами. Пускай святой думает, что он молвит какие-то слова. Воевода в это время думал о своем. Ибо что такое молитва? Не в словах ведь она, а во времени. Главное - отстоять перед святым столько-то да столько, чтобы святой видел и люди знали: Воевода молится.
Но Штим не побоялся нарушить молитву, он подал знак своим подручным, и те втолкнули Стрижака в часовенку, еще и сами притащились туда с немытыми харями и встали на пороге, стараясь хотя бы чуточку спрятаться за Штимом, который смело объяснил Воеводе, что они привели сюда бродягу, который жрал и пил в корчме Воеводы, а платить не хочет.
Воевода некоторое время молчал. С суровым осуждением смотрел на изодранную обувь Стрижака, на грязные его пальцы, выглядывавшие сквозь дыры.
