Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Множество подобных сказок рассказывала Хосефа своей внучке. Однако мы уверены, что толку от этих россказней не было никакого: они лишь порождали в уме девочки всякого рода ужасы и суеверия, которые, однако ж, не удерживали Сесилию от проказ. Частенько она выпрыгивала из окна, а иной раз, пользуясь тем, что ее послали на угол в таверну, бродила по улицам и площадям, то приплясывая в такт танцевальной музыке, шагая под барабанный бой при смене караула; порою она шла за похоронными дрогами или же, увязавшись за целой ватагой мальчишек, ловила с ними на лету монеты, которые во время крестин обычно бросают в толпу.
Глава 4
Они бесстыдства не скрывают
И, предаваясь мыслям дерзким,
В речах своих разврат открыто славят
И самый воздух оскверняют
Признаньем нарочито мерзким.
Гонсалес КарвахальСпустя пять-шесть лет после описанных здесь событий в конце октября началась пора ярмарок, устраиваемых монастырем Милосердия. Вплоть до 1832 года на Кубе ярмарками обычно отмечали престольные праздники в честь святых, именем которых назывались церкви и монастыри. Эти празднества, называвшиеся девятинами, совпадали иногда с крестным ходом — обрядом, который был введен на Кубе в первые годы XIX века епископом Эспада-и-Ландой.
Кстати сказать, девятины начинались за девять дней до праздника святого покровителя и продолжались еще девять дней после него, так что церковные и светские торжества отмечались восемнадцать дней кряду, и тут зачастую уродливо-смешное и дерзостное преобладало над благочестивым и назидательным. В эту пору по утрам бывала праздничная месса с проповедью, по вечерам в церкви пели псалмы деве Марии, а в день святого, вдобавок ко всему, по улицам двигались процессии.
Помимо храмового праздника, на Кубе устраивалось и то, что носило название ярмарки: на небольшой площади перед храмом и на смежных с нею улицах устанавливали множество дощатых передвижных лотков, закрытых тентом и освещенных одной-двумя сальными свечами. На этих лотках вы бы не увидели, разумеется, ни зелени, ни овощей, ни дичи, ни мяса, ни птицы; изделия промыслов и ремесел также не были здесь представлены, зато тут торговали дешевыми безделушками, всевозможными сластями, пирогами, миндальным тестом, глазированными фигурками, лохской водой[10] и молочным пуншем. Все это мало походило на ярмарку в прямом смысле слова.
Но самой примечательной чертой наших престольных праздников было, несомненно, не это. Среди зрелища ярмарочной суеты бросалась в глаза картина, поражавшая взор наблюдателя своей грубостью и бесстыдством. Азартные карточные игры, которым мы частенько предаемся и теперь, бывали неотъемлемой частью ярмарочных увеселений и разжигали алчность у легковерных людей, суля им огромные, хотя и обманчивые выигрыши. Устроителями карточной игры и зазывалами в большинстве случаев являлись мулаты и люди низкого происхождения. Как ни грубы были их уловки, на них все же попадались многие из тех, кто почитал себя весьма благоразумным. Игры происходили обычно где-нибудь на небольшой площади или на улице при тусклом свете свечей или бумажных фонарей, и в них участвовали люди разных званий и сословий, мужчины и женщины любого возраста. Для лиц, занимавших высокое положение в обществе — короче говоря, для белых, — все обставлялось несколько более благопристойно. Снималось помещение для танцев, где какие-нибудь Фарруко, Брито, Ильясы и маркизы де Каса-Кальво могли с раннего вечера до поздней ночи метать банк или играть в монте[11]. И так продолжалось восемнадцать дней, от начала ярмарки и до конца.
Обычно эти помещения для танцев выбирались как можно ближе к церкви или к монастырю, в котором отмечались девятины. В столовой гремел оркестр, в зале танцевали, а в патио шла игра в монте. Длинный и узкий карточный стол устанавливали так, чтобы по обеим его сторонам можно было поместить как можно больше народу. На одном конце располагался банкомет, а на другом — крупье, его помощник. На случай дождя — а осенью это нередкое явление — над патио меж; зданием, где устраивались танцы, и глинобитной стеной соседнего дома натягивался специальный парусиновый навес, служивший защитой для играющих. К стыду нашему следует сказать, что в числе игроков бывали не только степенные представители сильного пола и не одни миряне. Среди людей, которые, сгрудившись у столов, словно одержимые, ставили на карту, быть может, благополучие семьи, честь супруги, дочери или сестры, вы подчас увидели бы и даму, забывшую за игрой свое достоинство, и безусого юнца, и жадного монаха в затрапезной, соломенного цвета рясе, и нахлобученной на самые брови широкополой шляпе. Придерживая четки большим и указательным пальцами левой руки, он правой ставил на карту золотые или серебряные монеты и с невозмутимым спокойствием мог и проиграть и сорвать крупный куш.
Все расходы по найму помещения и оркестра нес банкомет (назовем его так для приличия), он же платил за спермацетовые свечи, которыми освещались танцевальный зал, столовая и игорный стол. И все это делалось, чтобы привлечь побольше игроков. Вход был, разумеется, свободным, хотя распорядитель танцев, состоявший на жалованье, пропускал далеко не всех. В те времена мелких серебряных монет не хватало, но зато в большом ходу была крупная валюта — испанские дуро и золотые унции. И послушать бы только, какой звон стоял от этих «двухколонных» песо[12] и тяжелых унций, когда игроки машинально пересыпали их из одной руки в другую, словно желая отвлечься от мрачных мыслей и хоть немного нарушить торжественную тишину, царившую за игрой.
Описанные здесь азартные игры отнюдь не запрещались; во всяком случае, местные власти относились к ним терпимо: как известно, игорные дома на Кубе платили правительству налог, который шел якобы на благотворительные цели. Чего же более? Открытая игра в монте, процветавшая по всей Кубе, особенно при губернаторе доне Франсиско Дионисио Вивесе, не оставляет сомнения в том, что он и его чиновники в своей политике руководствовались макиавеллиевским принципом: «подкупай и властвуй», подражая знаменитому девизу римского правителя: «divide et impera»[13]. Чтобы народ не замечал своей нищеты и своего ничтожества, надо было подкупить его, иначе говоря — растлить его душу.
Однако мы, кажется, уклонились от главной нити повествования, хотя полагаем, что это и небесполезно.
Между тем мы имели в виду описать читателю простонародный бал, который происходил однажды на самой окраине, в южной части города. Дом, где празднество это было устроено, выглядел убого — не столько из-за своего грязного и покосившегося фасада, сколько потому, что стоял он неподалеку от крепостной стены, в самом низу сбегавшей сюда каменистой улочки, а по соседству с ним высилось здание игорного дома Сан-Хосе. Передней в том смысле, в каком обычно понимают у нас это слово, в доме не было, так как широкая двойная дверь вела с улицы прямо в зал. Далее шла столовая с обычным поставцом пирамидальной формы из кедрового дерева, из-за узеньких занавесок которого виднелись фильтровальный камень, пузатый, расписного фаянса кувшин, посуда из ароматической глины — своеобразной терракоты — и пористые глиняные сосуды блеклых тонов, изготовленные в Испании валенсианскими мастерами.
Из столовой боковая дверь вела в своеобразную гостиную, служившую также и спальней; большая часть этого помещения была занята двумя рядами кресел, обитых красной кожей. Здесь же находилась кровать с белым муслиновым пологом и шкаф, который в Гаване называют эскапарате[14]. Остальные комнаты, обставленные простой мебелью, шли анфиладой параллельно длинному и узкому двору, частично загороженному высоким срубом колодца с солоноватой водой, которой пользовались и соседи; комнаты и двор замыкались небольшим открытым поперечным залом.
Здесь стоял средних размеров стол, накрытый примерно на десять персон. На нем были расставлены прохладительные напитки и легкие закуски, лохская вода и лимонад, сладкие вина, варенье, сдобные сухари, безе, меренги. Были тут и окорок, разукрашенный вырезанными из бумаги кружевами, и большая рыба, плавающая в густом остром соусе. По стенам комнаты стояли в ряд простые стулья, а справа от входа с улицы находился диван, и перед ним было расставлено несколько пюпитров. В ту минуту, когда мы начинаем наш рассказ, на диване сидело семеро музыкантов — негров и мулатов: три скрипача, контрабасист, флейтист и два литаврщика. Подле дивана, с той стороны, что была ближе к входной двери, стоял кларнетист — молодой, ладно сложенный мулат приятной наружности; он-то и был, несмотря на молодость, дирижером оркестра.
Оркестранты, почти все старше своего дирижера по возрасту, называли его Пимьентой[15]. Трудно сказать, было это прозвищем или настоящей фамилией, но и мы тоже будем впредь его так называть. Глядя как-то рассеянно и мрачно, он не сводил глаз с входной двери, словно ожидая кого-то.
