Антон Дубинин - Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 3
Совет наш, где мы обсуждали маршрут и сроки похода, длился несколько часов кряду; в процессе нам предложили перекусить. Я впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему нужным, так расхрабрился, что даже вставлял реплики, елозил пальцем по карте, указывая дороги, и смеялся отпускаемым шуткам. Блаженство нужности портил один Аймерик, который то и дело обрывал меня на полуслове или просто сверлил недружелюбным взглядом. За что я ему так не нравлюсь, недоумевал я. Но по окончании совета имел возможность обрести ответ на свой вопрос.
На закате граф Раймон отпустил нас. Мне он велел вернуться еще и завтра, чтобы познакомиться с Рамонетом (и с той поры тебе лучше будет оставаться при нем, легко сказал он — а мое сердце едва не взорвалось от радости. За что мне сразу столько благодати, Господи, думал я — неужели за умение ждать и терпеть?)
Следом за мной из ворот, как я и ожидал, вышел Аймерик и пошел следом, мрачно дыша и ничего не говоря. Мы добрались так до самых ворот города. В Гаронну садилось огненное солнце. В ало-золотом свете я обернулся к сопящему спутнику и спросил весьма миролюбиво:
— Мне показалось, мессен, или вы мне что сказать хотите?
(Жизнь научила меня уважительно обращаться с каждым — особенно с тем, кому ты на вид вроде как не нравишься).
Стояли мы на черной тулузской земле, под весенним, быстро синеющим вечерним небом, и рядом с закатным солнцем пылала в холодном небе ярчайшая белая звезда. Так драться не хотелось, Бог ты мой!
— Да вот не глянулся ты мне, — поведал рыцарь Аймерик, нимало не разжалобясь. — Откуда ты взялся? В оруженосцы к молодому графу лезешь, франкская рожа?
Я как мог постарался убедить его, что не желаю ничего, кроме как служить обоим графам. И не занимать его место при Рамонете — нет, куда мне против него, рыцаря и консульского родича! — а просто отвлекать по дороге в Англию своей франкской речью возможных любопытных попутчиков; живу же я у мэтра Бернара, и вся его семья может поручиться, что я не предатель какой-нибудь…
— Вся ваша порода — сплошь предатели, — сообщил мне Аймерик, сжимая кулаки. Я рассчитал движение правильно и перехватил Аймерикову руку в воздухе, отойдя с линии удара; но размах оказался так силен, что я едва не упал, вцепившись неожиданному врагу в запястье. Белобрысый рыцарь рыкнул от злости и подсек мне ноги подножкой; тут я все-таки упал — вытоптанная земля возле моста была скользкой — но увлек противника за собою. Он оказался сверху и лежал на мне, злобно дыша.
— Да за один Мюрет, — выплюнул Аймерик мне в лицо, — всех вас надо душить, как поганых сарацин! (ну надо же, невольно удивился я — а у франков с сарацинами провансальцев сравнивают!)
Я исхитрился тоже разозлиться, и, обретая в злости новую силу, вывернул ему запястье. Да сколько ж можно меня оскорблять? Виноват я, что ли, что у меня матушка из Шампани? Почему тут каждая собака стремится меня облаять, притом что за Тулузу я уже немало крови потерял? Я, в конце концов, дворянин, и родом не сильно-то ниже обожаемого всеми идола Рамонета!
— У меня под Мюретом брат погиб, — заорал я, наконец начиная драться по-настоящему.
— Брат! И поделом твоему брату, франку поганому!
— А ты не смей оскорблять моего брата! Он консульский сын, как и ты, и умер, сражаясь за нашего графа!
— За Монфора, что ли?!
— Да пошел ты со своим Монфором! За Раймона! Сам ты франк, черт тебя дери!
— Я франк?!!
— ТЫ!!! Голова-то белая!!!
Крича друг на друга, мы катались по сырой черной земле, оба жутко перемазались. Аймерик был меня заметно сильнее, но я так разозлился, что ему почти не уступал.
Вдруг мы остановились. Часто дыша, как пылкие любовники, мы смотрели друг на друга, лежа в крепчайшем вражеском объятии.
— Врешь ты чего-то, — выдавил Аймерик. Шнуровка на вороте у него распустилась, и сделалось видно, что на шее тоже есть шрам. — Ты ж в Тулузу от франков перебежал. Как же твой брат — консульский сын?
— Побратим, — яростно объяснил я. — Ami charnel… Аймерик его звали…
Рот у меня сам собой скривился, и я молча заплакал. Оттого, что вспомнил, как с первым — настоящим, единственным — Аймериком мы тоже лежали на земле, сцепившись в драке и злобно глазея друг на друга. Второй Аймерик разжал железную хватку, отшатнувшись от меня несколько брезгливо, и сел на земле, обхватив голову руками.
— Я в гарнизоне Лаграва служил, — объяснил он глухо, но уже вовсе не злобно. — Нас двое выжило… с побратимом. А потом его тоже… Под Мюретом…
Он резко встал на ноги, протянул мне перемазанную в земле широкую ладонь.
— Вставай. Пошли.
Я принял его руку неуверенно, подозревая какую-нибудь каверзу — но когда поднялся, уже твердо знал, что обрел нового друга. Я узнал об этом даже раньше, чем Аймерик де Кастельно отвел меня на ночь к себе, хорошо накормил и напоил и предложил мне свою дружбу. Я ее принял, конечно.
В его доме в ситэ — красивом и высоком, принадлежавшем дяде-консулу (дядя носил то же имя) — еды нашлось даже больше, чем у мэтра Бернара. Должно быть, потому, что консул Аймерик де Кастельно-старший не был женат и не кормил ораву девиц, а только одного племянника. Поутру Аймерик-младший принес мне подарок: крепкую сумку из промасленной кожи, покрытую темными пятнами — как от запекшейся крови. Даритель сказал, что хочет подношением за драку извиниться.
Спросив меня, разумею ли я грамоте, он получил утвердительный ответ — и криво заулыбался.
— Хорошо. Тогда забери себе это хозяйство. Оно у меня всю зиму пылится, а толку-то — я читать умею только собственное имя, и то когда разборчиво написано…
Сумка оказалась набита листками бумаги, свернутыми по несколько штук в короткие свитки. Исписанными убористым монашеским почерком. Глаза мои недоуменно забегали по строчкам первого попавшегося листка.
Язык — провансальский. Строчки короткие, одинаковой длины, рифмованные… Не сразу моя пьяная голова поняла, что передо мною: стихи.
«Сеньоры, уж зимы минула половина,И вешнее тепло повеяло в долины,Когда Монфорский граф, собрав свою дружину,Пошел на град Минерв[2], что близ морской пучины,И там осадой встать задумал для почину.Меж катапульт его глава — Мальвуазина[3],В высоких стенах брешь пробили те машины…»
В одном месте свиток порвался, красноватая дыра означала место, пропоротое будто мечом.
— Аймерик, что это? Где ты это взял?
— С покойника снял, — усмехнулся мой новый друг. — Думал, там хорошая добыча — очень уж он свою торбу берег, почитай что телом закрывал. А оказалось-то — горстка медяков, жир для смазки башмаков, писчие принадлежности и вот эта писанина…
— Кто был покойник?
— Да он не успел представиться, как я его на меч насадил. Клирик, если по тонзуре судить. Поп католический. Шустрый попишка, бегал, как заяц, от меня по всему дому… Дело было, когда мы Бодуэна-предателя зимой брали в Ольмесе. Должно, капеллан Бодуэновский или другая какая сволочь…
— Написано по-нашему, — заметил я, чувствуя странную дрожь в руках.
— Ну значит, перебежчик оказался, — бесстрастно кивнул Второй Аймерик. — Правильно я его пришиб. А ты с бумажек, может, какой толк поимеешь; они, смотри-ка, только с одной стороны пользованные, а с другой можно что хошь писать…
Не особенно слушая, я копался в шуршащих свиточках, ища подтверждение догадки. Не скажу, что страшной догадки — я привык ко многим смертям, и еще одна смерть полузнакомого человека меня не пугала. Но чем-то эта догадка казалась особенно неприятной, как неотданный долг.
И я нашел-таки начало рукописи. Стихотворной книги, со смехотворной аккуратностью переписанной по столбцам, разложенной свиточками по главам… Большой аккуратник был писец, он же автор. И я его, похоже, действительно знал живым.
«Благослови Отец, и Сын, и Дух СвятойТот день, как мэтр Гильем труд начинает свой.Наваррец он; ему Тудела — град родной.И в Монтобане жил лет десять таковой,Но в скором времени приют нашел иной,Прознав при помощи науки колдовской,Что вскоре будет град опустошен войной,И ныне обречен весь край судьбине злойЗа веру лживую, что мнили там благой…»
Вот уж точно, мэтр Гильем. Маленький лысоватый мой доктор, расспрашивавший меня о передвижениях войск («Не ради корысти, молодой человек, ради одного лишь искусства! Я, понимаете ли, книгу пишу. Историческую песнь, вроде жесты…») Гордый недавним каноникатом трусоватый человечек, вот мы и встретились снова, после вашей смерти. Постараюсь вас в обиду не давать, вы как-никак меня супом с ложки кормили. Так, дальше, дальше…
