Акакий Церетели - Баши-Ачук
— Они что, сиротки? И нет у них родни?
— Почти что так, государь! У них нет никого, кроме меня; я же готов пожертвовать и собой и сиротками, только бы избавить вас от горестей. У девушек нет ни отца, ни матери; был один-единственный брат, да и тот запропал где-то, и давно уже ничего о нем не слышно. Я ведь тоже, можно сказать, кончаю жизнь без потомства, и у них все равно не будет другого покровителя, кроме вас. Так возьмите обеих из монастыря и подарите царю! Куда бы пи занесла их судьба, при каком бы дворе они ни очутились, христианском или мусульманском, с такой красотой все равно не пропадут.
Церетели долго колебался: жалко было обрекать на погибель детей преданного ему когда-то Бакара; но победило давнее соперничество с Абашидзе, — Церетели взял сестер из монастыря и подарил их Вахтангу перед самым отъездом царя из Имерети. И царь и вся его свита были поражены необыкновенной красотой девушек, да еще тем, что их никак нельзя было отличить друг от дружки. Царь не знал, как отблагодарить Церетели, и пожаловал ему обширные земли с многочисленными крепостными в Верхней Картли. Весьма довольный отбыл он к себе, приказав отправить следом двенадцать девушек: двух красавиц Бакрадзе и десять — подаренных ему князем Абашидзе.
Приказ царя был выполнен, но по дороге, уже в самой Картли, произошел небывалый доселе случай: па царский обоз внезапно напали разбойники и похитили всех девушек; драгоценностей они не тронули. Царь Вахтанг, узнав об этом дерзком нападении, разгневался и приказал на всех дорогах поставить заставы; девушек долго и усердно искали и в Картли и в Имерети, по они исчезли бесследно, словно провалились сквозь землю. И только в народе кое-где поговаривали тихонько, что это дело рук известного в Кахети Баши-Ачука, — смелые у него молодцы!
Прошло некоторое время.
Абдушахиль никак не мог успокоиться после состязания с Баши-Ачуком; затаив в душе злобу, он целыми днями в полном одиночестве слонялся по окрестностям, забирался даже в дремучие леса, рассчитывая встретиться где-нибудь лицом к лицу со своим победителем, отплатить ему и восстановить свою честь.
Впрочем, не одного только Абдушахиля преследовала мысль о Баши-Ачуке, многие потеряли из-за него сон, но уже по другой причине: Абдушахиля волновало мужественное желание еще раз помериться с ним силами, другим же грезилась награда в тысячу золотых.
Среди этих людей, пожалуй, больше всех была озабочена телавская жительница Тимсал-Мако, вдова армянского священника, известная своим умом и ловкостью; соседи призывали Тимсал-Мако во всех случаях жизни — и в радости и в горе; она готова была услужить и в дурном и в хорошем, и к тому же слыла искусной свахой. Вспыхнет где-нибудь пламень любви в сердцах юноши и девушки, Тимсал-Мако, точно учуяв запах паленого, уж тут как тут — и давай крутить! Она знала всех, и старого и малого, всюду была своим человеком, все прибегали к ее услугам, но любить ее — никто не любил.
Чуть только дошла до нее весть, что за голову Баши-Ачука обещана награда в тысячу золотых, как тотчас же ее обуяла корысть. «Такие деньги — не шутка! — говорила она себе. — С такими деньгами да при моей сметке чего только не добьешься! Надо заполучить Баши-Ачука во что бы то ни стало!.. Не может быть, чтоб люди не знали, кто он и где его найти! Не один же он бежал? Вместе с ним скрывается, верно, много и других молодцов. Кто поверит, что эти беглецы не связаны ни с кем из сельчан?»
И Тимсал-Мако, подумав хорошенько, тотчас же взялась за дело. Прослышит Тимсал-Мако, что в такой-то и такой-то деревне живет женщина, пользующаяся дурной славой, — и тотчас же, преодолевая все препятствия, знакомится с нею и заводит дружбу; Тимсал-Мако даже покумилась с некоторыми из них, — но все было тщетно: ей так и не удалось ничего выведать. Единственное только подозрение запало ей в душу: что если кто знает что-либо о Баши-Ачуке и его товарищах, так это Тевдораант Мелано… И Тимсал-Мако зачастила к ней.
Мелано жила с двумя малолетками неподалеку от Телави, на окраине маленькой деревни, у самой опушки; муж ее служил у персов стражником, и Мелано по два-три месяца не видалась с ним. Мелано славилась своей красотой, но люди поговаривали, что она далеко не безгрешна.
Заглянув как-то к ней в гости, Тимсал-Мако уловила на лице хозяйки как бы тень досады, поэтому решила посидеть подольше, и тут, точно ей на подмогу, разразилась гроза. Загрохотал гром, хлынул ливень, и гостье неизбежно пришлось заночевать у Мелано. Хозяйка явно волновалась все больше и больше; она торопливо приготовила ужин, накрыла стол, поставила перед гостьей целый кувшин кахетинского и, усердно подливая, настойчиво уговаривала:
— Выпей на здоровье, крепче заснешь! А Тимсал-Мако отвечала ей со смехом:
— Я и без того, кума, сплю крепко и сладко. За ужином я всегда посыпаю пищу особым снадобьем — хоть из пушек пали, не проснусь до рассвета! И снятся мне всё сладкие сны, словно в царствие небесное попала! Ты бы попробовала разок, потом, вроде как я, ни за что от этого снадобья не откажешься! — Тимсал-Мако вынула из кармана мешочек с каким-то порошком, развязала его и посыпала порошком еду. — Это лекарство от бессонницы, его из макового зерна готовят. Впрочем, тебе, кума, не советую им пользоваться, у тебя малые дети, приходится часто вставать к ним ночью. А я как свалюсь, словно бурдюк, — ничего до утра не слышу, сплю как убитая! — Тимсал-Мако завязала мешочек и сунула обратно в карман.
До конца ужина было еще далеко, а Тимсал-Мако уже начала зевать, у нее слипались глаза; наконец, пробормотав несколько слов, она уронила голову на грудь… Сон одолел гостью, Мелано с трудом довела ее до стоявшей в углу тахты и прикрыла одеялом. Гостья потянулась разок-другой, потом повернулась лицом к стенке и захрапела.
— Хоть до второго пришествия спи! — проговорила, улыбаясь, Мелано, вернулась к столу, но не стала его убирать — напротив, сняла с полки отварную курицу, сыр, вареные яйца, кувшин с вином и расставила все это на скатерти. Потом умылась, причесалась, повязала голову красным шелковым платком и начала прихорашиваться.
Время от времени она оборачивалась к Тимсал-Мако, но гостья лежала не шевелясь, лицом к стене, и похрапывала. Мелано прикрыла ей голову своим старым платком и, нетерпеливо поглядывая на дверь, присела на скамеечку, поближе к огню.
Прошло немного времени, во дворе раздался лай: пес, видно, накинулся на кого-то, но тотчас же примолк и стал ласково повизгивать. Мелано вскочила и кинулась к двери. У Тимсал-Мако бурно заколотилось сердце, но она не пошевельнулась, продолжая притворяться спящей.
В комнату вошел наш старый знакомец — Глаха Бакрадзе; сняв башлык и мокрую бурку, он поставил бурку в углу, откинул на спину папанаки, прислонил к стене ружье и, оправив на себе пистолет, шашку и кинжал, с ласковой улыбкой обнял Мелано.
Мелано приникла к нему — не оторвать! И долго стояли они забывшись, — казалось, приросли друг к другу, как близнецы.
Услыхав вдруг чей-то храп, юноша вздрогнул.
— Не бойся, сердце мое, это наша крестная, вдова армянского священника, она приняла маковое снадобье и уснула. Клянусь, ничего сейчас не услышит, — пусть враг твой так же оглохнет!
И Мелано рассказала ему, как и почему застряла у нее вдова, но Глаха недоверчиво покачал головой. Чтоб убедить его, Мелано принялась тормошить спящую гостью: дергала за ногу, подымала ей голову, расталкивала и так и этак, — но Тимсал-Мако не просыпалась: пробормотав что-то разок, она снова захрапела.
— Брось, не мучай ее, — сказал Бакрадзе. — Я буду уже далеко, когда она проснется. — Он подсел к столу и усадил рядом свою возлюбленную.
И долго они щебетали, как положено щебетать всем влюбленным. Между прочим, Мелано спросила:
— Почему тебя окрестили Баши-Ачуком?
— Это уже персы здешние меня так прозвали, — ответил Глаха. — Они не разобрали, что у меня на голове папанаки, и решили, что я хожу без шапки; Баши-Ачук по-ихнему и значит: «с непокрытой головой»…
И много еще было всяких рассказов за ужином. Баши-Ачук поведал Мелано все, что пришлось пережить ему и его товарищам за минувшую неделю; поужинали, потом снова обнялись… Когда Глаха попрощался со своей возлюбленной, пропели уже вторые петухи.
— Приду через неделю, раньше не жди, — сказал он и пустился в путь.
Вдова не пропустила ни единого слова; солнце стояло уже высоко, когда она проснулась и вскочила с постели с таким видом, будто ей за ночь даже ничего не приснилось. Распростившись с Мелано, вдова отправилась домой.
Глава восьмая
Примерно в эти же дни Али-Кули-хан вызвал к себе Абдушахиля и сказал ему:
— Эту тайну я не могу доверить никому, кроме тебя, хотя у меня и немало людей, и наших и грузин, доказавших свою преданность.
— Баш-уста![19]— воскликнул Абдушахиль, приложив в знак покорности руку ко лбу.
