Антонин Ладинский - Голубь над Понтом
Кто-то вздыхал за спиной базилевса:
– Господи, Господи...
«Стены его падут и будет царствовать в нем юноша, который наложит руки свои на священные жертвы. Тогда восстанет спящий змий и убьет юношу и будет царствовать пять или шесть лет. После него воцарится дикий волк, и поднимутся народы севера, которые приступят к великой реке...»
С перекошенным лицом, с глазами, наполненными, безумием, базилевс протянул руку:
– Остановись!
Лев прекратил чтение. Мы с замиранием сердца обратили лица наши к благочестивому. Простирая руки к бревенчатой стрехе хижины, он взывал:
– Какие стены падут? Какой юноша будет царствовать? Какие народы севера?
Голос базилевса звенел, поднимался с каждым словом, поражал наш слух, как звон цимбал.
– К какой великой реке приступят народы севера?
Мне было не по себе. В воспаленной голове теснились мысли. Кто юноша? Василий? Стены – это стены, перед которыми мы стояли бесплодно двадцать один день? Кому грозит смерть?
Благочестивый сжал виски руками, вперил взгляд в пространство, стараясь проникнуть в тайны будущих времен.
– Продолжай, Лев!
Лев снова склонился над страшной книгой.
«Восстанет великий Филипп с восемнадцатью языками и будет битва. Но глас с небес остановит сражение. Тогда перст судьбы укажет человека. Ангел возьмет его в св. Софию и скажет: «Мужайся»!..»
– Читай, читай!
Лев остановился и перевел дух.
Базилевс нетерпеливо:
– Читай, читай...
«Враги будут побеждены, настанет изобилие плодов и мир. Сей человек будет царствовать тридцать два года и потом передаст в Иерусалиме свое царство Богу. А после него блудная жена зачнет антихриста. Антихрист поразит Эноха и Илию. Тогда будет лоза нести тысячу гроздий, а жатва даст неисчислимое множество колосьев, но зубы у него будут железные, и скоро во всем мире останется одна мера пшеницы...»
В лагере послышался шум, топот коней, крики воинов. Ксифий вышел посмотреть, что там происходит.
«Десница его будет медная, а когти в два локтя длиной. И будет он долгонос, глаза его будут, как звезды, что сияют утром, и на челе его будут написаны стихи...»
В это время Никифор Ксифий вернулся, вошел в хижину, даже не сделав обычного земного преклонения пред базилевсом. Лицо его было бледным. Лев прекратил чтение.
– Что случилось? – с раздражением спросил Василий.
– Благочестивый...
Присутствующие вскочили. Ксифий от волнения едва мог говорить. Сигнальные огни сообщали о приближении Самуила. Мы были окружены.
В пути, когда ромеи поспешно отходили на Филиппополь, была остановка, на ночлег в каком-то разоренном селении. Разгромленные фемы бурным потоком неслись на восток, душераздирающе скрипели воинские возы. Дорога от Триадицы до Филиппополя была усеяна трупами людей и животных. Мертвецы и раздувшиеся туши лошадей завалили канавы. К ним уже слетались вороны. Этого нельзя забыть до конца дней: страшную зарю на западе, скрип возов, а на пламенеющем закате небес черные тучи птиц...
Толпы беглецов уходили под прикрытием ночного мрака. В селении стояла маленькая каменная церковь, а вокруг нее раскинулись крытые тростником хижины. Только дом священника был под черепицей. В нем устроили постель для базилевса, затопили очаг, потому что ночь была холодная, поставили стражу. Остальные разместились где пришлось. Воины спали на земле, положив под головы щиты, укрывшись плащами или зарывшись в солому. В селении нельзя было найти куска хлеба. Все было разграблено нашими же воинами, которые не пощадили даже церкви. Жители, может быть, тайные богомилы[22], убежали в соседние леса, захватив с собою скот и запасы зерна.
Сердце мое было полно стыда и отчаянья. Я видел бегущих ромеев, растерявших оружие, бросивших воинские инсигнии, ни о чем другом не помышлявших, кроме спасения своих жалких жизней. Сам базилевс сменил пурпурные кампагии на черные башмаки, чтобы не быть узнанным в случае пленения. И ты, лев!
Только варварские наемники отходили строем, огрызались, как волки, когда на них псами кидались болгары. Но разве я сам не трепетал, не наклонял выю, когда слышал пронзительное пение стрелы, не бледнел, когда блистала перед моими глазами страшная секира?
Лагерь понемногу затихал. Пришли люди и сказали, что меня желает видеть Василий. Базилевс сидел на жалкой постели священнослужителя, уронив голову на руки. Никого около него не было. Я стоял, ожидая, когда мне скажут, зачем меня позвали. Василий поднял на меня глаза и спросил:
– Что ты смотришь на мои башмаки? Я сделал это не из страха. Я не хотел умножить их торжество. Они не должны были знать, кого поражают.
Я видел, как по щеке его катилась слеза. Поймав мой взгляд, Василий смутился.
– Никому не говори об этом. Я плачу не от слабости, а от злобы. Бежали, как овцы. Христопродавцы...
Получив приказания, я оставил базилевса наедине с его тяжелыми мыслями. Мне надо было найти доместика. В поисках его я ходил от одной хижины к другой, шагая через спящих людей, натыкаясь на распряженные возы. На повозках стонали раненые, обмотанные грязными тряпицами. Тысячи их мы бросили на поругание варварам. Кое-где догорали костры. На дороге все еще слышен был скрип возов, щелканье бичей. Измученные волы ревели.
Наконец я добрался до хижины, в которой устроился на ночь доместик Георгий Лаханодракон. Перелезая через, плетень овечьего загона, я услышал в темноте человеческие стоны. Кто-то стенал за плетнем, проклинал мир и базилевса, хулил Христа. Голос был искажен страданием, хотя мне показалось, что я знаю этого человека. Но сердце мое окаменело. Не обращая внимания на вопли, я вошел в хижину.
В хижине горел жалкий светильник. В его мигающем свете я разглядел несколько человек в воинских плащах. Тут были Давид Нарфик, Феофилакт Вотаниат, Лев Пакиан, Никифор Ксифий, брат доместика Андроник. Сидя за убогим столом, они подкреплялись хлебом, брали перстами из деревянной солонки щепотки соли. Доместик уронил голову на стол. Рядом с ним сидел Лев Диакон, положив перед собой худые белые руки. Никифор Ксифий протянул мне кусок хлеба и сказал:
– Утоли хоть немного голод.
Я взял этот кусок житного деревенского хлеба и стал есть, орошая его слезами. Два дня во рту у меня не было и крошки пищи. В хижине стояла могильная тишина, полная вздохов. Чтобы нарушить тягостное молчание, я спросил:
– А где патриций Иоанн?
Доместик поднял голову, посмотрел на меня воспаленными глазами.
– Благочестивый велел его ослепить.
Так это патриций Иоанн стонал в загородке для овец, сей гордый муж, владетель домов и виноградников! Еще вчера он был в такой силе, а сегодня лежал на навозе, ослепленный, оставленный льстецами, покинутый друзьями из страха, что оказанное ему внимание может возбудить гнев в сердце благочестивого.
Все сидели мрачные, подавленные несчастиями последних дней. Только Никифор Ксифий, стоя на коленях и устраивая для себя в углу хижины овчину для ночного ложа, не удержал негодования:
– Тяжело! Сегодня ты сидишь на коне, а завтра подставляешь спину под плети. За что ослепили Иоанна?
– Власть базилевса подобна секире, лежащей у корня дерева, – вздохнул Лаханодракон.
– Секира? Лицемерие! – продолжал распаляться Ксифий, – не секира, а плеть! Пришлось мне видеть в Италии, как живут ламбардские бароны, никто пальцем не смеет тронуть барона. Поистине, они патриции, а не смерды. А у нас...
Никифор Ксифий был мужественным человеком. Уши у него заросли волосами, как у волка. Он воевал в Италии, защищая наши владения от сарацин, и любил рассказывать о рыцарских поединках ради прекрасных дам, о том, как весело пируют в Риме под музыку виол и охотничьих рогов в обществе красивых и доступных женщин. Пусть пируют! Зато гореть им в геенне огненной, еретикам и латинянам.
Все еще стоя на коленях и отстегивая тяжелый меч от пояса, Ксифий негодовал:
– А у нас? Пресмыкаешься, как змея. Ходишь осторожными шагами, опустив глаза. Ради чего мы проливаем кровь?
– Замолчи! – крикнули ему.
Доместик заткнул уши пальцами, чтобы не слышать богохульных слов.
Глаза Ксифия горели угольками.
– Благочестивый один отвечает за наши поступки. Твое дело умереть, а не осуждать. Положи предел твоему безумию! – удерживал я его от греха.
Никифор укрылся с головой плащом и скрежетал зубами. Да, он был мужественным человеком, его плащ был в крови врагов, а патриций Иоанн Атон первым покинул поле сражения и, чтобы насытить свое чрево, велел зарезать вола, который тащил метательную машину.
Другие тоже стали поспешно укладываться на ночь. Я вышел, чтобы исполнить повеление базилевса – проверить заставы. Лев Диакон присоединился ко мне. На его обязанности лежало записывать все достойное упоминания, и он хотел посмотреть на картину ночного лагеря.
Лагерь спал. Пахло гарью потухших костров. Люди стонали во сне – их мучили кошмары. В этом хаосе моя душа, привыкшая к тишине дворцов, к пению гимнов, испытывала смятение.
