Лилия Курпатова-Ким - Смирнов. Русский террор
А сегодня в Купеческом клубе дают блестящий бал. Там к нему подойдет человек от великого князя Сергея и скажет, когда, кому и где надлежит передать деньги.
Собственно, началось-то все нелепо. Кто-то, Смирнов даже догадывался, кто именно, передал великому князю годовой отчет его товарищества. Князь поглядел на сумму годового дохода и вознегодовал. Той продукции, что поставляется в его дворцы абсолютно задаром, ему показалось недостаточно. То есть, разумеется, формально Смирнову платили за все поставки ко двору «Его Императорского Высочества». Сумма этих расходов входила в казенные деньги. Однако на деле Смирновым не возвращалось ни копейки.
— Что ж ты, царскими гербами за так пользоваться хотел? — насмешливо сказал барон Розен, давнишний поставщик спирта Смирновых.
На следующий же день, после прочтения смирновского отчета, князь собрал своих советников и объявил им, что намерен бороться с пьянством. Для этого он на следующей же неделе выедет в Петербург, чтобы представить свою идею брату и получить его одобрение. А пока закон не готов — царским указом остановить выпуск водки по всей России, начиная с Москвы.
Разумеется, Смирнову тут же сообщили, что князь Сергей настроен весьма решительно и печется о благе российских подданных. Ничего не оставалось, как нижайше просить этого не делать. О благе подданных московский губернатор был готов забыть на два года за два миллиона. Уже давно ходили слухи, что именно столько, ну, может, чуть меньше ему не хватает для строительства летнего дворца.
В доме на Пятницкой воцарился хаос.
— Гнусный мерзавец! Проклятая петербургская камарилья! Свора взяточников! — громко кричал сын Владимир. — Дайте мне его! Я его выведу на чистую воду! Я пойду к царю и открою ему глаза! Я скажу, что мы его верные подданные и просим защиты от произвола! К царю! В Петербург! Сейчас же!
Старший, Петр, таращился на происходящее своими круглыми, бессмысленными рыбьими глазами, пугливо повторял то и дело:
— По миллиону в год хочет, не многовато ли? Шутка ли — два миллиона!
Николай Венедиктович смотрел на старшего Смирнова, который сидел за своим столом, почти не шевелясь и ничего не отвечая. В руках директор держал газету, он нес ее Петру Арсеньевичу, чтобы тот, наконец, что-то предпринял. Среди прочих была такая заметка:
«Нынче вечером Валентина Пионтковская, звезда оперетты, была великолепна. Зал вызывал ее на бис трижды. На сцену вынесли корзины цветов, а В. Смирнов, сын „водочного короля“ П. А. Смирнова, меценат, на чьи средства содержится антреприза Пионтковской, вынес ей футляр с чудным бриллиантовым гарнитуром из ожерелья, диадемы и серег в форме цветов с листьями. Чрезвычайно искусная работа поразила всех. Да и цена немалая. Знатоки утверждают, что никак не менее сорока тысяч рублей. Да, младший сын П. А. Смирнова определенно имеет больший вкус, чем средний. Тот до таких высот не поднимался. Ограничивался тем, что дарил своим любовницам золотые ночные горшки».
Однако увидев, в каком состоянии находится Петр Арсеньевич, директор решил пока не показывать ему газеты. Довольно и великого князя на сегодня.
— Он не остановится, — сказал он тихо, подойдя к Смирнову. — Дадите два, завтра потребует пять.
Петр Арсеньевич молчал.
На следующий день Николай Венедиктович поехал к Розенбергу в банк, говорить о деликатном деле. Два миллиона золотом надо еще собрать. Разумеется, на счетах Торгового дома Смирнова было значительно больше, но физически такой суммы, тем более в золотых червонцах, Розенберг в конторе, конечно же, не держал.
На обратном пути Николай Венедиктович где-то задержался, вернулся бледный и страшно взволнованный. Петр Арсеньевич с удивлением глядел на своего директора, ожидая, что тот, может быть, расскажет о случившемся, но тот, сославшись на срочные дела, исчез в своем кабинете и не выходил оттуда до самого вечера.
Сразу после ужина он снова куда-то уехал.
VI
Сидя с маменькой в экипаже, Митя сухо и скупо отвечал на ее вопросы.
— Доктор Штейнберг выписал тебе рекомендации? — Глафира Андреевна решила выплеснуть на сына годовой запас своей заботы.
— Да.
— Дай мне их.
— Сейчас?
— Я должна их передать нашему семейному врачу, отныне он будет уделять тебе самое пристальное внимание. Еще я хочу посоветоваться с доктором Живилло, это семейный врач графини Барсуковой, помнишь, она как-то о нем рассказывала? Что выписал тебе Штейнберг? Бром? Воды? Магнитный сон? Думаю, он должен был обязательно выписать бром. Я с ним уже много лет не расстаюсь. Ужасная мигрень! Ты ведь знаешь, какие у меня головные боли! Всю жизнь страдаю, а ты, к сожалению, в меня. Я перед тобой так виновата! Все эти нервные болезни! Вот в семье твоего отца все исключительно здоровые. Правда, его отец был ротмистром. Поразительно, что Анатоль смог чего-то добиться. Конечно, если бы не мои связи, его никогда бы не назначили на хорошую должность. Почти год я обхаживала эту графиню Ложкину, ах, она так кичится своим родством с Голицыными, а те ее даже на рождественские балы не зовут…
— Мама, к чему это? — спросил Митя, которому плохо удавалось скрывать свое раздражение.
— К тому, что мне придется изрядно потрудиться, чтобы после твоей выходки тебя приняли в обществе, — заявила Глафира Андреевна.
Ненашев, старавшийся все это время думать, будто он просто попал в один экипаж с чрезвычайно говорливой дамой, закрыл глаза рукой. Митя побелел как мел, затем приподнялся на своем месте и крикнул кучеру:
— А, ну, стой! Останови! Слышишь, что говорю?
Кучер послушно остановился. Митя схватил свою шляпу и бросился вон из экипажа.
— Дмитрий! — завизжала Глафира Андреевна. — Немедленно вернись! Вернись! О Боже, мне дурно!
С этими словами она повалилась на сиденье, закатив глаза. Ненашев не тронулся с места, надеясь, что до обморока дело все же не дойдет. Но Глафира Андреевна не шевелилась. Статский советник приподнялся со своего места и наклонился над Истопчиной, пытаясь понять, по-настоящему она лишилась чувств, или же так, сама себе представляет, будто в обмороке. Неожиданно дама открыла глаза и уставилась на Александра Васильевича с изумлением, которое почти мгновенно сменилось возмущением. Статский советник отпрянул назад, проклиная себя за то, что вообще ввязался в это дело. Возмущение на лице Истопчиной сменилось кротким пониманием.
— Я же вам говорила! — горестно произнесла она. — Ах, Боже, вы мой единственный друг! Я без вас погибну! Кто я? Ни мать, ни жена… Муж холоден со мной, сын презирает. Только вы…
Она послала Ненашеву один из тех многозначительных взглядов, которые доводили статского советника до белого каления. Однако взорваться Александру Васильевичу было не суждено. На противоположном конце улицы он заметил… Савву Морозова, говорившего с одним из филеров, приставленных к нему. Ненашев постучал кучеру, чтобы тот остановился.
— Простите, Глафира Андреевна, я все хотел вам сказать, но не решался. Видите ли, дела службы требуют от меня присутствия… Полагаю, вы не обидитесь? — не дожидаясь ответа, торопливо откланялся.
— Но Александр Васильевич! — недоуменно распахнула свои большие серые глаза Истопчина.
— Простите, никак не могу.
Вырвавшись от Глафиры Андреевны, статский советник торопливо пересек улицу, стараясь, чтобы филер, говоривший с Морозовым, его не заметил. Черные раскосые глаза Саввы Тимофеевича глядели на агента недобро, а желваки время от времени гневно вздувались. Внезапно, незаметно для глаза, тяжелая рука Морозова, взметнувшись, опустилась на лицо филера, тот вскрикнул и упал, схватившись за щеку. Затем поднялся и захромал прочь, бросив на Морозова взгляд, полный ненависти.
Ненашев остановился возле бочки с квасом, повернувшись вполоборота, чтобы Морозов не увидел его. Рассудив, что устроить филеру основательный допрос можно и позже, решил проследить, куда направится Морозов. Статский советник привык доверять своему острому, почти звериному чутью. Однажды он уклонился от летящей пули, хоть не слышал ее свиста и не видел стрелявшего. Просто что-то, какое-то неведомое чувство внезапно повелело ему отклониться. Так и сейчас. Всем своим нутром Ненашев почувствовал, что его задача сейчас — не упустить Савву Тимофеевича из виду. Оглядевшись по сторонам, свистнул извозчика.
— Вон за тем экипажем! Не отставай, но и на глаза особенно не лезь!
Свою просьбу Ненашев подкрепил червонцем.
Ванька сдвинул шапку на бровь и тронул лошадь вожжами.
VII
Иван Кольцов ждал Морозова у Ходынского поля. Грязно-серая шинель полувоенного кроя и черный картуз, вместо того, чтоб скрывать, делали его высокую, худую фигуру еще более приметной. Во всяком случае, Ненашев сразу выделил Кольцова из всей толпы.
