Даниил Мордовцев - Царь и гетман
Такое мрачное раздумье нападало на старого гетмана всякий раз, когда ему нездоровилось. К тому же из Москвы приходили тревожные вести: царь разлакомился успехами… Этою весною он уже стал пятою на берегу моря — и не сбить его оттуда… А оттуда, разохотившись, повернет опять на Дон, поближе к этим морям, да и на Днепр, да и на всю Украину…
«А ты, старый собака, чого дивишься! От вин загарба твою стару неньку, Украину — и буде вона плакать на риках вавилонских… О, старый собака!..»
Так хандрил старый гетман, взволнованно бродя по пустым покоям гетманского дворца в Батурине, в то время, когда Кочубеиха, застав свою дочь за чтением Дмитрия Ростовского, заговорила о Мазепе и о том, как он когда-то крестил Мотреньку.
— Занедужав, кажуть, дидусь, — заметила, кстати, Кочубеиха.
— Хто, мамо, занедужав? — спросила Мотренька.
— Та вин же, гетьман.
Девушку, по-видимому, встревожили слова матери. Она давно привыкла к старику, привязалась к нему — ее привлекал его светлый ум, его ласковость, а еще более — его одиночество, которое девушке казалось таким горьким, таким достойным участия.
— Що в его, мамо? — спросила она торопливо.
— Та все то ж, мабуть…
— Та що бо, мамочко?
— Певне — подагра та хирагра… Чому ж бильше бути в его! Нагуляв соби… Час и в домовину…
— Ах, мамо! Грих тоби… А вид подагры, мамо, можно вмерти?
— Як кому… Вин уже сто лит вмирае — та й доси не вмер…
Девушка ничего не отвечала — слова матери слишком возмущали ее. Но она решилась навестить больного старика, как он навещал ее в монастыре, и потому оставила без возражения то, против чего в другое время она непременно бы восстала.
После разговора с матерью Мотренька вышла «у садочек» и нарвала там лучших цветов, которые, как она знала, нравились старому гетману, особенно когда ими была убрана его крестница. Ей так хотелось утешить, развлечь бедного «дидуся», который всегда бывало говорил, что Мотренька — чаровница, которая всякую боль может снять с человека одним своим щебетанием.
Нарвав цветов, она направилась к дому гетмана через свой сад, за которым тянулись гетманские усадьбы. На дороге встретился ей отец, который шел вместе с полтавским полковником Искрою. Лицо Кочубея просияло при виде дочери. Искра тоже любовался девушкою.
— Де се ты, дочко, йдешь? Чи не на Купалу? — ласково спросил отец.
— Який сегодни, тато, Купало?
— Та як же ж! Якого добра нарвала повни руки. Хочь на Купалу.
— Та се я, тагуню, до пана гетьмана… Мама каже — вин занедужав…
— Та що ж — ты его причащать идешь?
— Ни, тату, — так… щоб вони не скучали…
— Ах ты моя ясочка добра! — говорил Кочубей, целуя голову дочери.
— Та як же ж, татуню, — мини жаль его…
— Ну, йди — йди, рыбочко… Вид твого голосу й справди полегшае…
— Бувайте здорови! — поклонилась она Искре.
— Будемо. А дайте ж и мини хочь одну квиточку, — улыбнулся Искра.
— На що вам?
— Та хочь понюхати… може й мини легше стане…
— Ну нате оцей чернобривец…
— Овва! Самый никчемный… От яка…
Девушка убежала. Она знала, что Искра как истый украинец, любивший «жарты», долго не оставил бы ее в покое; а ей теперь было не до «жарт».
У ворот гетманского двора стояло несколько «сердюков», принадлежавших к личному конвою гетмана. Это были большею частью молодые украинцы, дети наиболее «значных» малороссийских семейств, из коих Мазепа, воспитавшийся на польский лад, старался искусственно выковать нечто похожее на европейское дворянство и польское шляхетство, положительно несовместимое с глубоко демократическим духом казачества и всего украинского народа. Молодые люди, скучая бездействием, выдумали себе забаву: они свели на единоборство огромного гетманского козла с таким же великаном, гетманским бараном. И козел и баран давно жили на одном дворе и всегда враждовали друг против друга: козел считал своею территорией ту часть гетманского двора, где помещались конюшни, а баран считал себя хозяином не только около поварни, но и у самого панского крыльца, и при всякой встрече враги вступали в бой. Теперь сердюки заманили их за ворота и раздразнили того и другого. И козлу и барану они присвоили названия сообразно ходу тогдашних политических дел: козел у них изображал «москаля», а баран — «шведа».
В то время, когда на улице показалась Мотренька, бой между «москалем» и «шведом» был самый ожесточенный: козел, встав на задние ноги и потрясая белой бородой, свирепо шел на своего противника; а баран, стоя на одном месте и понурив голову, с бешенством рыл землю ногами. В то время, когда козел не успел пройти половину пространства, отделявшего его от противника, баран разом ринулся вперед — и противники страшно стукнулись лбами. Сила удара со стороны барана была такова, что козел осел на задние ноги и замотал головой.
— Крипись, москалю!
— У пень его! У пень, шведе!
— А ну ще, москалю! Не той здоров, що поборов…
Но голоса сердюков разом смолкли, когда они увидели, что рассвирепевший козел, заметив идущую по улице Мотреньку, поднялся на дыбы и направился прямо на нее… Молодые люди оцепенели от ужаса, растерялись, не зная что делать, куда броситься. Девушка также растерялась… А между тем страшное животное шло на нее… расстояние между ними с каждым мгновением ока уменьшалось.
Но в этот момент из кучки сердюков бросается кто-то вперед, в несколько скачков достигает до козла — и хватает его за заднюю ногу… Животное спотыкается, ищет нового врага, оборачивается — и в это время остальные сердюки окружают его. Тот из них, который первым столь самоотверженно бросился на разъяренное животное и остановил его, поднялся с земли при немом одобрении товарищей. Он был бледен. Глаза его смущенно смотрели в землю.
Девушка первая оправилась от испуга. Подойдя к тому, который первым бросился на ее защиту, она остановилась в нерешимости. Молодые сердюки также чувствовали себя неловко.
— Спасибо вам, — первою заговорила девушка, обращаясь к тому, который оказался находчивее прочих. — Чи вы не забились?
— Ни, Мотрона Василивна, — отвечал тот, не смея взглянуть на девушку. — Простите нас, Бога ради, — мы вас налякали…
— Як вы?.. Вы тут не винни…
— Ни… се наши играшки… Се мы, дурни, его розсердили… Тильки не кажить, будте ласкави, панови гетьманови, що вы злякались…
— Не скажу… на що казати?.. Я не маленька…
— Щире дякуемо… А то вин нас со свиту сжене…
— Ни бийтесь… А оце вам рожа — за те що вы смилый козак. И девушка подала ему розу. Молодой сердюк взял ее, повертел в руках, понюхал и воткнул за околыш шапки.
— О який лицарь! — засмеялись товарищи.
— Козинячий лицарь, — пояснил тот, кому досталась роза.
Девушка тоже засмеялась. Она не знала, что этот «козинячий лицарь» будет играть важную роль в ее жизни… Это был Чуйкевич…
Пройдя мимо часового, ходившего около крыльца гетманского дома, девушка из светлых сеней вступила в большую приемную комнату, увешанную оружием и бунчуками. На пороге встретил ее огромный датский пес, видимо обрадовавшийся гостье.
— Здоров, Цербер, — сказала Мотренька, гладя красивое и ласковое животное. — Пан дома?
Пес радостно залаял, услыхав про пана, которым он эти дни был недоволен: эти дни пан такой хмурый, сердитый, что как ни виляй перед ним хвостом — он не замечает этого собачьего усердия и ничем не поощрит его.
Из приемной девушка отворила дверь в следующую комнату и приостановилась на пороге. Это была также довольно просторная комната с стенами, украшенными картинами и портретами. Одна стена занята была стеклянным шкапом с книгами, а вдоль другой на полках блестело серебро и золото. Сайгачьи головы с рогами, кабаньи морды с огромными клыками и чучело громадного орла с распростертыми крыльями довершали украшение этой комнаты.
Остановившись на пороге, девушка увидала знакомую широкую спину и такой же знакомый польский седой затылок. Мазепа, нагнувшись над столом рассматривал лежавшую на нем ландкарту.
— Од Днипра за Случ, а там за Горынь, а там за Стырь и Буг до самого Кракова… Так-так… А от Кракова Червоною землею до Коломии, а от Коломии до самого моря… Ото усе наше… Де била сорочка та прямый комир — то наше… Ох, бисова поясница! — бормотал старый гетман, водя пальцем по карте.
— Добридень, тату… Здоровеньки були, — тихо сказала девушка.
Согбенная спина старика мгновенно выпрямилась. Он обернулся — и хмурое, усталое, угрюмо — болезненное лицо его осветилось радостной улыбкой. По серым глубоко запавшим глазам прошло что-то теплое…
— Се ты, ясочка моя… Спасибо, доненько…
У старика дрогнул голос — он остановился… Девушка быстро подошла к нему и поцеловала руку.
— Помогай — би, тату, — еще тише сказала девушка, — що вы шукаете там? (Она указала на карту.)
