Александр Шеллер-Михайлов - Дворец и монастырь
— Что же теперь будет, и ума не приложишь! — воскликнула боярыня Варвара.
— Такая каша заварилась, что и не расхлебать, — согласилась Мансурова.
Боярыни, похваляясь своим всеведением, начали болтать всем и каждому, что они своими ушами слышали от самой Соломонии о ее беременности и близких родах. Во дворце только об этом и толковали. Слухи дошли до великого князя. Он разгневался, приказал удалить от двора обеих болтливых боярынь и, кроме того, высечь вдову Траханиота за то, что она раньше не донесла ему об этом.
Но этого было мало.
Надо было послать в монастырь расследовать дело. Выбраны были для этого, по обыкновению великого! князя, не бояре, а дьяки Бретьяк Раков и Меньшой Путятин.
Узнав о приезде в монастырь дьяков для освидетельствования ее, Соломония бросилась в испуге в церковь, вбежала в алтарь и укрылась у самого престола, как бы ища здесь себе защиты. Не решаясь пустить в ход силу с ней повели переговоры о том, точно ли она непраздна! Она резко и строптиво объявила, что она уже родила сына Георгия, который и спрятан в надежном месте.
— Не достойны вы его зреть теперь, а когда облечется он в свое величие, тогда и отплатит за мои обиды! — кричала с угрозой бывшая великая княгиня, возмущенная вопросом.
— Обезумела она, — решили дьяки, — и плетет небылицы. Статочное ли дело, чтобы прежде не было слышно если была непраздна…
— Узнаете еще, когда сын мой вам отплатит по делам вашим, — угрожала Соломония. — Была я непраздна от государя моего Василия Ивановича, а где сын мой укрыт, того никому не открою!
— Осмотреть бы ее только, — рассуждали дьяки, — то так нельзя вернуться к государю.
После долгих переговоров ее удалось вывести из алтаря и освидетельствовать. Оказалось, что она никогда и бывала беременною. Дьяки вернулись в Москву, доложили обо всем великому князю. Соломонию приказано был отправить в другой монастырь и смотреть за ней строже.
— У вас в Москве теперь точно в котле кипит, заметил однажды Гавриил Владимирович Колычев, приехав снова в Москву и беседуя с Федором Колычевым. — Куда ни ступишь, везде новые толки да слухи…
— Город большой; один слух пустит — сотни подхватят да, как снежный ком, дальше да больше покатят, — сказал Федор, мало интересовавшийся разными новостями.
— То вот перед разводом великого князя сказывали, как допрашивали Ивана Сабурова о том, зачем он Степаниду Рязанку, да Машку Кореленку, да безносую черницу через жену свою Настасью к великой княгине для ворожбы важивал.
— Допрашивали разве? — спросил Федор, не без удивления взглянув на Гавриила Владимировича.
— А ты думаешь нет. Сами грех творят, других хотят запутать, чтобы себя выгородить.
Потом Гавриил Владимирович добавил:
— А нынче начали рассказывать, как великую княгиню Соломонию допрашивали да осматривали, точно ли она непраздна в монастыре, а теперь везде говорят, как владыко ваш своих врагов изводит, которых ему государь головой выдал…
Он понизил голос.
— Слышал про Грека Максима? Говорят, приставили к нему в Волоколамском монастыре иноков Тихона Ленкова да Иону, так они его изводят и голодом, и дымом, и морозом, и всякими озлоблениями, и томлением, так что ину пору лежит, как мертвый.
Он оборвал речь и переменил тон, заговорив более весело:
— Ну, да над людьми издеваться можно, а вот Бога не скоро умилостивишь. Еще будут ли дети у государя либо нет — это бабушка надвое сказала. Как отпускал государь к нам в Новгород архиепископа Макария, просил его на ектениях молить Бога, Пречистую Богоматерь и чудотворцев о себе и о великой княгине Елене, чтобы Господь Бог дал им плод чрева их. Теперь у нас везде об этом молятся попы, да не мы.
Он, как целая масса новгородцев и старых бояр, недовольных все усиливавшимся самодержавием московского великого князя, только и надеялся на то, что брак великого князя останется бесплодным. Толки об этом велись везде и всюду, хотя и шепотом, тайно.
Именно этого-то боялся и сам великий князь и его приближенные, вроде Степана Ивановича Колычева, видевшие в твердости московского великого князя или опору для себя или благо для всего государства, уже представлявшего одно сплошное целое.
— Не будет детей у государя великого князя, — толковал Степан Иванович Колычев, — князь Юрий и князь Андрей заварят кашу. Со своими уделами не могут управиться, а со всем государством и подавно не справятся. Пойдут опять распри да междуусобия.
Великий князь это понимал отлично и уже с конца года начал совершать богомольные походы, прося Бога даровать ему детей. Тихвинский, Переяславский, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Кубенский монастыри то и дело встречали у себя великого князя и юную великую княгиню. Великий князь раздавал везде великую милостыню и потешение монахам в монастырях и потом в городах, последовательно обращался к каждому из святых и особенно сильно молился в последнее время преподобному Пафнутию Боровскому, бывшему как бы придворным патроном московских великих князей. Сам Василий Иванович и его жена пили простой монастырский квас, проводили целые часы с монахами, жили в монастырях. Казалось, вся государственная деятельность великого князя свелась теперь на одно богомолье: езда из монастыря в монастырь, постройка и украшение храмов, раздача милостыни, неустанные молитвы о чадородии, вот все, что делала великокняжеская чета, и великий князь, как говорили окружающие, «не умалял подвига в молитве, не сомневался от долгого времени своего безчадства, не унывал с прилежанием просить, не переставал расточать богатства нищим, желаше бо по премногу от плода чрева его посадити на своем престоле в наследие роду своему»…
С ним и с женою путешествовали и его приближенные бояре и боярыни вроде князей Овчин-Телепневыж Оболенских и боярынь Челядниных.
Многие из этих людей с искренним сожалением глядели на несчастную чету. Особенно пробуждала сочувствие юная великая княгиня, на красоту которой любовались и старики, и такая молодежь, как князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, смелый и задорный, честолюбивый и самонадеянный. Как часто этот человек засматривался на великую княгиню, как часто жалел он ее участи, как часто думалось ему, что не за таким был стариком ей быть, как великий князь, не отличавшийся красотою и начинавший заметно хиреть среди постов, богомольных походов и молитв. И шутка ли, сколько времени прошло в этих богомольях! Четвертый год пошел ушел со дня свадьбы великого князя. Надеявшиеся на бездетность великого князя начинали радоваться, желавшие ему прямого наследника падали духом.
Князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский почти ежедневно забегал к сестре и, здороваясь с ней, тотчас же спрашивал:
— Ну, что государыня?
Боярыня Челяднина, с любовью глядя на него, лукаво смеялась:
— У тебя, Ваня, ныне и речей-то иных нет, как «что государыня?» да «что с государыней?»
Он, всегда строптивый и нетерпеливый, хмурил брови.
— Тебе все смешки! А у меня сердце изныло! — говорил он.
Боярыня Челяднина делала озабоченное лицо, боясь раздражать брата, и говорила:
— Ты не смотри, Ваня, что я смеюсь. У самой у меня камень на сердце. Уж так-то я боюсь, что и она неплодного будет. Раз развелся государь, и другой раз развестись может. Не сладко нам будет.
— А! Что ты о нас толкуешь? — резко обрывал ее брат, — не о себе я думаю. За нее сердце болит…
Сестра пристально вглядывалась в его лицо, а он страстно продолжал:
— Душу бы свою за нее отдал, тело бы свое на раз дробление отдал, только бы ее счастливою видеть. Взглянет она ласково — как пьяный весь день хожу Грех бы всякий на душу принял из-за нее, ненаглядной!
Боярыня пугливо озиралась кругом.
— Перестань, перестань, Ваня! шепотом уговаривала она. — Уши везде есть! А ты на какие речи говоришь! Ох, не сносить тебе головы, парень, и себя, и нас погубишь.
Он умолкал, покусывая досадливо красивые усики а сестра не без лукавства, тихо замечала ему
— А она тоже о тебе спрашивала. Спрашивала? — радостно восклицал он со сверкающими глазами и торопил сестру. — Что говорила? Рассказывай! Рассказывай!
— Что? Известно что! Хвалила тебя! — говорила Челяднина, с любовью глядя на его красивое лицо, и тут же наставительно советовала брату: — Только при людях-то не смотри ты на нее так, люди все подмечают да на ус намотать могут. Чего и нет — и то приду мают!
— Что мне люди! — с пренебрежением восклицал он.
— Ох, молод ты, молод! И хитрой сноровки у тебя нет! Мы вон, бабы, если кого и полюбим, так никому и; невдомек. Идем мимо — глаза опустим…
Он отрывисто обрывал ее.
— Не выучился еще лисьим сноровкам, да и не выучусь! Пусть уж бабы этому учатся! Не пригоже парню девкой смотреть.
