Михаил Ишков - Адриан
Здесь укрылся за одной из изящных коринфских колонн, из которых была составлена роскошная аркада, скрывавшая балкон.
Глянул в ночную тьму.
Слева близкой россыпью огней высвечивали казармы. Вплотную, позади и слева, к казармам примыкал обозначенный искрящими на ветру факелами ровный прямоугольник. Там помещалась темница и огороженные сетями ячейки, в которых содержались менее опасные преступники, расследование чьих преступлений затягивалось.
Справа вычерчивалась нескончаемая геометрическая прямая – главный проспект города. Каждый вечер светильники, установленные на колоннах, образовывавших два гигантских портика по обеим сторонам проспекта, заправляли их нафтой. Наместник строго следил, чтобы в городе было светло, чтобы сохранялся порядок, но угодить местному сброду, называющему себя греками, сирийцами, евреями, арабами, было невозможно. Тем же христианам, например. Он старался жить с ними в мире, но как это возможно, если их предводитель, не по годам бойкий старикашка Игнатий, без конца бродит по городу, обличает, призывает, требует. Несет, так сказать, благую весть, которая находит отклик исключительно среди невежд. Но Игнатий – это полбеды, хуже, что сами христиане, уверовав в единого Бога, тут же разбились на секты, и начали враждовать друг с другом. Причем в каждой секте свой верховный жрец, свой проповедник!
Один безумнее другого!
Самым безумным наместнику представлялся некто Елксей2. Правда, самого Елксея Публию застать не довелось, тот отправился в Аид перед самым приездом наместника, но вот с его преемником и противником Епифанием, сумевшим расколоть и эту небольшую общину, встретиться посчастливилось. Епифаний был из самых непримиримых, жаждущих, не взирая ни на какие трудности и обстоятельства, донести до непосвященных собственную «благую весть». Он называл себя «пресвитером» и утверждал, что Елксей скрыл правду от своих последователей, ведь вкупе с книгой откровения ангел исполинских размеров[14] одарил его и некоей «золотой рукой», исцеляющей и дающей вечную молодость. Однако на самого Елксея в силу висящего на нем изначального греха сила, заключенная в руке, не подействовала. Поэтому тот из зависти и злобы отказался передать святыню Епифанию. Он заключил договор с язычниками и, прежде всего, с сатанинским отродьем – жестокими римлянами, которым передал золотую руку и упросил их спрятать святыню от посвященных.
Главным препятствием к возвращению руки Епифаний считал наместника Сирии. Он называл Адриана порождением Аида, ожившей Лернейской гидрой, пожиравшей уверовавших в Христа мучеников. Адриану несколько раз удавалось перехватывать подосланных Епифанием убийц. Покушения были какие-то игрушечные, больше крика, женских воплей, разодранных одежд, чем реальной опасности. Возможно, тем самым какой-то его недоброжелатель пытался держать наместника в постоянном напряжении, чтобы тот больше заботился о собственной безопасности, чем о государственном жезле.
Когда соглядатаи наместника обнаружили в предместьях Антиохии укрытие, в котором прятался «пресвитер», его взяли под стражу, однако уже через сутки Епифанию удалось бежать. Как это случилось, кто ему помог – осталось невыясненным. Епифания преследовали, но догнать преступника удалось только в каком-то небольшом поселении на берегу Евфрата. Там, как оказалось, было расположено логово этих самых елказаитов. К сожалению, преступнику, спрятавшемуся среди своих последователей, снова удалось уйти. В отместку центурион пригнал в город всех жителей этой небольшой деревушки.
Когда их доставили в Антиохию, наместник вышел посмотреть на редких даже для Азии безумцев, уверовавших в самую отвратительную ложь, которую только способен выдумать извращенный человеческий разум. Он мельком оглядел пленных. Все они были грязны, оборванны, смотрели злобно, исступленно. Он не решился подойти к ним – более всего Адриан опасался наемных убийц, потому что, по словам тетушки, вопрос о передаче ему власти над Римом был решен. Император уже несколько раз посматривал на алмазный перстень, который почти двадцать лет назад в знак усыновления прислал ему император Нерва. Однажды даже спросил совет у жены, не пора ли вручить его Публию?
– Пора, – согласилась Плотина.
– К сожалению, – добавил император, – объявить о своем решении можно только после окончания восточного похода, когда в зените своей славы он без труда сумеет обуздать всякого, кто решится возразить против его выбора.
Уж слишком много врагов нажил Публий посредством своего языка и бесчисленных похождений, и он, Марк Ульпий Траян, не уверен, что племянник сможет противостоять их объединенным силам.
– Так помоги ему, – предложила императрица.
– Чем? – вздохнул Траян. – После его смерти грош цена будет всем словам, эдиктам, предписаниям. Только сам Публий может помочь себе.
Он, император, мешать ему не будет.
Далее, как писала императрица, Марк согласился с тем, что после покорения огромного предполья, простиравшегося от берегов Тигра до Оксарта (Инда) на востоке и до Окса (Амударьи) и Яксарта (Сырдарьи) на севере, можно было дать ход идеям племянника о приоритете мира перед войной. Но никак не ранее, поэтому, отрезал император, и речи не может быть о передаче перстня Публию. Он собирается воевать с парфянами, а не со своим ближайшим окружением. Раскол в верхах чреват поражением, и он в любом случае не допустит разности мнений по поводу престолонаследия. После похода в Индию дорога перед Публием будет открыта.
«Так что, мой дорогой сынок – ведь ты всегда был мне как собственный сын, которого меня лишили боги, – приложи все усилия, чтобы не поддаться на уловки врагов. Держи себя в руках, будь осторожен и проницателен».
Это было обнадеживающее известие, оно давало некоторую уверенность в будущем.
…Взгляд наместника привлекла молоденькая пленница. Этакая смазливая, расцарапанная, вызывающе – или завлекающе? – поглядывающая на Публия кошечка. Сквозь разорванную одежду проглядывала аппетитная плоть, очертания груди не портил даже обширный кровоподтек на левом упругом, почти открывшемся арбузике. Наместник отметил, что у нее богоподобная фигура, она могла бы послужить отличной моделью для умелого скульптора, собравшегося воссоздать богиню красоты. Звали дикарку на удивление возвышенно и необычно – Эвтерпа. Адриан невольно вздыбил брови – Эвтерпой называли одну из девяти муз, спутниц Аполлона. Она являлась покровительницей любовной поэзии и сладостной музыки. Она же осеняла избранников вдохновением, наделяла их ощущением прекрасного, вела к совершенству. К ней в пылу творческих мук чаще всего обращался Адриан.
Это имя удачно прилагалось к тоненькой, злобно-обворожительной в своей ненависти дикарке. Адриан, посчитавший встречу с такой необычной пленницей знамением свыше, был готов тут же освободить ее, отправить в термы, где ее отмоют, замажут кровоподтеки и царапины, расчешут темные кудри, оденут в драгоценный узорчатый хитон, вручат двойную флейту, непременное приложение к Эвтерпе. Он будет предупредителен, ненавязчив. Он будет учить ее играть на флейте. Он сам попробует вылепить из нее Венеру, ведь надо же когда-нибудь применить на деле навыки, полученные у скульптора Поллукса.
К какой ипостаси богини красоты тяготеет душа пленницы?
К Венере Искушающей или, может, Венере, несущей гибель?
Родилась надежда – когда прекрасная дикарка увидит свой портрет, она оттает и распахнет ему, поклоннику красоты, свое сердце, примет его в свое нежное, пусть и несколько подпорченное легионерами, лоно. Уж связь с дикаркой, по существу рабыней, никто из его врагов не сможет поставить ему в вину?!
Перспективы были самые вдохновляющие, способные вполне отвлечь от тягостных размышлений о будущем, если только не принимать во внимание то, как рассвирепеет дядя, узнав, что племянник вновь занялся позорным ремеслом ваятеля. То-то обрадуются его враги. Охваченного страстью смертного легче всего принудить подписать себе смертный приговор.
Старый центурион, командовавший отрядом, захватившим елказаитов, отважился предупредить наместника.
– Не стоит связываться с ней, господин. Она дика, никто из моих ребят так и не сумел овладеть ею.
Адриан вскинул брови.
– Ты хочешь сказать, Постумий, что она не далась никому из твоих ребят?
– Так точно, господин.
– Я прикажу наказать тех, кто отступил перед преступницей.
– Наказать недолго, – вздохнул центурион, – только, по правде говоря, я бы на вашем месте щедро наградил их.
– За что же? – изумился наместник.
– За то, что они первыми испытали на себе ее ненависть. Она ранила Теренция и Марка-Ублюдка. Когда я приказал наказать ее, все пленные стали совсем бешеные и с голыми руками бросились на легионеров. Я исполнил твой приказ, господин, и мы связали этих обезумевших, доставили в Антиохию, но более нам не хотелось бы иметь с ними дело. Я бы на твоем месте приказал немедленно перебить их всех. Это ядовитое семя, господин!
