Георг Эберс - Уарда

– Ну, уж тебе-то не следовало бы меня пугать!

Потом он нагнулся и вытащил из-под стола то, что спрятал там, когда вошел Пентаур. Это была доска с привязанным к ней живым кроликом; в его вскрытой и растянутой деревянными палочками груди билось сердце. Не обращая больше внимания на друга, Небсехт вновь углубился в прерванные наблюдения.

Некоторое время Пентаур молча смотрел на ученого, затем, положив ему на плечо руку, сказал:

– Советую тебе впредь запирать дверь, когда ты занимаешься запрещенными делами.

– Он…н…ни сн…н…яли…– заикаясь, пробормотал Небсехт, – они сняли с моей двери задвижку, после того как застали меня за анатомированием руки подделывателя документов Фатма [24].

– Значит, мумия этого несчастного так и осталась без правой руки?

– На том свете она ему не понадобится!

– Ты хоть положил ему в могилу фигурки ушебти? [25]

– Вздор!

– Ты заходишь слишком далеко, Небсехт, и ведешь себя неосторожно! С тем, кто без нужды мучает безобидного зверька, духи подземного мира поступят точно так же – этому учит нас закон. Я знаю, что ты хочешь мне сказать! Ты считаешь дозволенным причинять страдания животному, если это обогащает твои знания, необходимые, чтобы уменьшить страдания человека…

– А ты не согласен со мной?

Пентаур улыбнулся и, склонившись над кроликом, сказал:

– Как странно! Зверек все еще живет и дышит, а ведь человек от такого обращения давно бы умер. Видимо, организм человека более хрупкий и нежный, поэтому он быстрее погибает.

– Может быть, – пожав плечами, промолвил Небсехт.

– А я думал, что ты знаешь это!

– Я? Откуда? Ведь я же тебе сказал. Они даже не разрешают мне изучить, как движется рука у подделывателя документов.

– Не забывай, чему учит священная книга, – блаженство души зависит от сохранности тела.

Небсехт поднял свои умные маленькие глаза и нерешительно сказал:

– Не спорю. Впрочем, это меня не касается. Делайте с душами людей что вам угодно, а я стремлюсь изучить лишь их тела, чтобы уметь починить их в случае повреждения… Насколько это вообще возможно.

– Хвала Тоту [26], что хоть в этом деле тебе нет нужды отрицать свое мастерство.

– Кто может назвать себя мастером в сравнении с божеством? – спросил Небсехт. – Я ничего не умею, ровно ничего! Я владею своими инструментами едва ли уверенней, чем ваятель, который вынужден работать в темноте.

– Как слепой Резу, рисовавший лучше всех зрячих художников страны, – рассмеялся Пентаур.

– Вот и я могу работать «лучше» или «хуже», – отозвался Небсехт, – но «хорошо» – никогда.

– В таком случае удовлетворимся этим «лучше», – ведь я как раз пришел им воспользоваться.

– Разве ты болен?

– Нет, хвала Исиде! Я чувствую себя таким сильным, что могу с корнем вырвать пальму. Но я хочу просить тебя этой же ночью посетить одну больную девочку. Дочь фараона Бент-Анат…

– У семьи фараона свои врачи.

– Дай мне договорить! Так вот, дочь фараона Бент-Анат переехала на своей колеснице одну девочку, и, говорят, бедняжка в тяжелом состоянии.

– Та-ак, – протянул ученый. – Где же она лежит – на той стороне, в городе, или здесь, в некрополе?

– Здесь. Она всего-навсего дочь парасхита.

– Парасхита? – переспросил Небсехт и задвинул доску с кроликом под стол. – В таком случае я иду!

– Чудак! Ты, кажется, надеешься найти в хижине у этого нечистого что-нибудь интересное.

– Это мое дело. Но я иду. Как его зовут?

– Пинем.

– Пожалуй, с ним не столкуешься, – пробормотал ученый. – А впрочем, кто знает?

С этими словами он встал, открыл плотно закупоренный флакон со стрихнином [27], смазал им нос и мордочку кролика, после чего зверек тотчас же перестал дышать. Положив его в ящик, Небсехт сказал:

– Я готов.

– Ну, нет! В этой перепачканной одежде ты не можешь выйти из дома!

Врач кивнул и, достав чистую одежду, собрался было натянуть ее поверх грязной, но Пентаур воскликнул, смеясь:

– Сначала нужно снять рабочую одежду! Постой, я тебе помогу. Но что это? Клянусь богом Бесом [28], на тебе одежек, что на луковице.

Пентаур был известен среди своих товарищей как большой весельчак и насмешник. Вот и сейчас, увидев, что его друг в третий раз собирается надеть чистую одежду поверх грязной, он рассмеялся, и его раскатистый хохот потряс своды обители ученого.

Небсехт смеялся вместе с ним.

– Теперь я понимаю, почему моя одежда казалась мне такой тяжелой, а в полдень мне было так невыносимо жарко. Вот что, пока я скину лишнюю одежду, ты тем временем пошли спросить у верховного жреца, могу ли я покинуть храм.

– Он поручил мне послать к парасхиту врача и при этом добавил, что девочку нужно лечить так, словно она – сама царица.

– Неужели? А знал он, что речь идет всего-навсего о дочери парасхита?

– Разумеется.

– В таком случае я начинаю верить, что вывихнутые члены можно вправить одними заклинаниями. Ох, уж эти мне заклинания! Ты же знаешь.. Ну, конечно, ты знаешь, что мне теперь запрещено одному посещать больных. Ведь язык мой слишком неповоротлив, чтобы произносить заклинания и вымогать у умирающего щедрые пожертвования для храма. Сходи, пока я переоденусь, к пророку Гагабу и попроси его, чтобы он отправил со мной пастофора [29] Тета, который обычно меня сопровождает.

– На твоем месте я бы подыскал себе помощника помоложе, чем этот слепой старик.

– Оставь! Я был бы рад, если бы старик остался дома и лишь его язык пополз бы за мной, как угорь или улитка. Ведь его голова и сердце никак не связаны с его языком, ибо он мелет свои заклинания, словно вол на обмолоте хлеба. [30]

– Это верно, – согласился Пентаур. – Я сам недавно видел, как старик, бормоча молитвы у постели больного, в то же время украдкой пересчитывал подаренные ему финики.

– Он, конечно, без особого желания пойдет к парасхиту, потому что тот беден, к тому же он скорее коснется скорпионов в этом горшке, там наверху, чем куска лепешки в руках нечистого. Но скажи ему, чтобы он зашел за мной, а я угощу его вином. У меня есть еще не тронутый трехдневный запас – в такую жару вино затуманивает мозг. А где живет парасхит? В северной или южной части некрополя?

– Кажется, в северной. Впрочем, дорогу тебе покажет Паакер, лазутчик фараона.

– Паакер? – Небсехт рассмеялся – Что у нас сегодня по календарю? [31] С дочерью парасхита велят обращаться, как с царевной, врача поведут с почетном, как самого фараона! Однако лучше бы мне не снимать мои одежды.

– Ночь очень теплая, – успокоил его Пентаур.

– Это хорошо, но у Паакера странные привычки. Позавчера меня позвали к одному несчастному юноше, которому он сломал палкой ключицу. Если бы я был конем дочери фараона, я бы скорее помял хорошенько Паакера, чем бедную девочку

– Я тоже! – воскликнул Пентаур и, выйдя из комнаты, поспешил ко второму пророку храма – Гагабу, бывшему в то же время главой врачей Дома Сети, чтобы просить его послать вместе с Небсехтом слепого пастофора Тета.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пентаур знал, где найти этого высокопоставленного жреца, так как был приглашен на пиршество, устроенное Гагабу в честь двух новых ученых, переведенных в Дом Сети из высшей школы в Хенну. [32]

На открытом дворе, окруженном пестро расписанными деревянными колоннами и освещенном множеством ламп, в удобных креслах, расставленных двумя длинными рядами, восседали пирующие жрецы. Перед каждым стоял небольшой столик, и проворные слуги разносили яства и напитки, в изобилии расставленные на особом, великолепно убранном возвышении посреди двора. Гостям подавали окорока газелей [33], жареных гусей и уток, пироги с мясом, артишоки, спаржу и другие овощи, всевозможные печенья и сладости. Их кубки щедро наполняли дорогими винами, которые никогда не переводились в прохладных хранилищах Дома Сети. [34]

В перерывах между блюдами несколько слуг подносили пирующим металлические тазы с водой для омовения рук и тонкие полотенца.

Когда все насытились, вино полилось еще обильнее и каждому гостю поднесли благоухающие цветы – они должны были услаждать жрецов во время их бесед, ставших теперь еще более оживленными.

Участники пиршества были облачены в длинные белоснежные одежды, – все они принадлежали к числу посвященных [35] в высшие таинства, или, иными словами, были руководителями жреческой общины Дома Сети.

Второй пророк Гагабу, сидевший на почетном месте вместо верховного жреца, обыкновенно появлявшегося в таких случаях всего на несколько минут, был маленьким коренастым человеком с бритым, выпуклым, словно шар, черепом. Его стареющее лицо имело правильные черты, а мясистые пухлые щеки были гладко выбриты. Серые глаза его глядели живо и пристально, но стоило ему разволноваться, как в них появлялся холодный блеск, а энергичные чувственные губы начинали судорожно подергиваться.