Наташа Боровская - Дворянская дочь
Наконец с видимым усилием она освободилась от нас, и отец позвал:
— Диана, почему вы там сидите одна? Идите сюда к нам.
— Правда, Диана, садись здесь, рядом со мной! — закричала я.
Диана с улыбкой присоединилась к нам. Отец велел Семену открыть шампанское, а егеря попросил сыграть еще.
— Ну что, мисс Йейтс, атмосфера достаточно русская, или мне следует послать за танцующим медведем? — и он подал Диане бокал шампанского.
Я тоже попросила шампанского и получила бокал, наполненный до половины. Мы выпили за здоровье друг друга, и отец вдребезги разбил свой пустой бокал — великолепный хрусталь с фамильной монограммой — о печь.
— У русских есть обычай, мисс Йейтс, разбивать свой бокал, выпив из него. Теперь разбейте свой!
Диана подняла свой бокал.
— Мне жалко, что приходится бить такой чудесный хрусталь, — сказала она и тоже запустила им в печь.
— Вот это по-русски! — восхищенно воскликнул отец.
Я выпила свое шампанское и тоже разбила бокал. Затем, в каком-то диком порыве, я подбежала к столу и стала бить всю посуду подряд.
Отцовский крик: «Таня, что с тобой?» привел меня в чувство.
Пока жена егеря с невозмутимым видом выметала осколки посуды, я сидела на лавке, опустив голову. Но когда я осторожно подняла глаза на отца, то увидела, что его лицо вместо недовольства выражало невероятную отрешенность, он снова ушел в себя.
Резкая смена папиного настроения отразилась на всех.
Диана поднялась.
— Мне кажется, что Таня слишком возбудилась. Я лучше пойду уложу ее спать.
Отец спокойно остановил ее:
— Ее может уложить няня. Вы ведь не оставите меня одного?
Диана вспыхнула и села на прежнее место. Они оба забыли обо мне. Теперь отцу хотелось быть с этой женщиной, а я только мешала им.
Няня отвела меня в кровать. Напрасно я ждала, что придет отец и поцелует меня на ночь. Я ждала еще долго после того, как затихли звуки гармони и балалайки. И прежде чем сон сморил меня, моей последней мыслью было: «Боже, сделай Диану кривой и косой! Сделай так, чтобы отец возненавидел ее так же, как ненавижу ее я!»
Утром отец снова был веселым и бодрым. К Диане он был особенно добр и внимателен, как будто извинялся, что причинил ей боль. Она больше не избегала, как раньше, его пристального взгляда, ее ответный взгляд таил в себе беспомощность, безнадежность, покорность. Наши прежние дружеские отношения были испорчены. Я соблюдала холодную вежливость. Диана вела себя официально и натянуто.
Эту перемену после нашего возвращения домой сразу заметила бабушка и потребовала объяснений. При встрече с отцом она потребовала ответа и от него.
Когда вечером папа пришел пожелать мне спокойной ночи и поцеловать, он сел на кровать и сказал:
— Таничка, тебе уже почти десять лет, ты уже достаточно взрослая, чтобы я мог поговорить с тобой о вещах важных для нас обоих. Уже четыре года, как умерла твоя мама. Я никогда не смогу полюбить другую женщину так, как я любил ее. Но мужчине нужен кто-то, кто смог бы разделить с ним его невзгоды, был бы всегда рядом.
— Я буду разделять с тобой твои невзгоды, папа!
— Я знаю, что могу рассчитывать на тебя, родная, но это не совсем то. К тому же мне надо заботиться о тебе, а мужчине трудно растить девочку. Ей необходима мать, которая будет ей примером, будет любить и воспитывать ее.
— Мне не нужна никакая мать! Я хочу быть только с тобой!
— Даже если бы это был кто-то, кого ты уже хорошо знаешь и любишь, с кем ты очень дружна, например, Диана?
— Диана не подруга мне! Я не люблю ее! Я ненавижу ее! Она… она вульгарна, — нашла я наиболее обидный эпитет.
— Диана не вульгарна. Она прекрасно воспитана и образована. Она гораздо больше леди, чем любая из моих знакомых женщин.
— Она не аристократка, не урожденная аристократка, как мама или тетя Софи.
Папа строго посмотрел на меня.
— Ты сейчас произнесла большую глупость. Благородство у человека в сердце, а не в имени. Мне вовсе не стыдно сделать Диану княгиней Силомирской. Но мне стыдно за тебя, за твои слова. Мы больше не будем говорить об этом. Диана будет жить в своей собственной квартире. А через несколько дней мы навестим ее, и я уверен, что ты будешь любить ее еще больше.
Я поняла только одно: отец любит Диану больше, чем меня.
— Я не стану навещать ее! И если ты женишься на ней, я никогда не буду с ней разговаривать!
Слишком поздно я заметила Диану, стоящую в дверях. Весь вид ее выражал боль и растерянность. Щеки мои загорелись, и я почувствовала угрызения совести. Но тем не менее упрямо уставилась на нее, пока она не отвела взгляд.
Отец подошел к ней и взял за руку.
— Диана, дорогая, не нужно обращать внимания, она ведь еще глупенький ребенок. Надо дать ей время.
Диана посмотрела на него долгим взглядом и сказала:
— О, Петр, к чему все это?
Отец проводил ее из комнаты.
Диана уехала на следующий день, и скоро я узнала, что она вернулась обратно в Англию. Отец тоже уехал. Я была уверена, что он уехал вместе с Дианой, что он женится на ней и у них будет сын, которого он будет любить больше, чем меня. Я ненавидела Диану за то, что она украла у меня отца. Однако я потеряла и ее тоже и с тоской вспоминала те добрые времена, когда мы все трое были так счастливы, пока я все не испортила.
Пока не подыскали другую английскую гувернантку, бабушка попросила заменить Диану и выступить в роли моей éducatrice[2] свою одинокую родственницу, графиню Веру Кирилловну Лилину, бедную, но весьма известную в свете.
Ей было далеко за сорок, но она была не замужем. Ее всепоглощающая, чрезмерная женственность сочеталась с придворной осмотрительностью. У нее были густые волосы янтарного цвета, и в одежде она предпочитала янтарный и бежевый цвета. Род ее был известен еще среди бояр в XVI веке, а сама она была придворной дамой в свите матери царя вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Вера Кирилловна торжественно и величаво носила на груди медальон с портретом Ее Императорского Величества: этой привилегии она была удостоена в те годы, когда исполняла обязанности фрейлины.
Она учила меня правильно стоять, сидеть, ходить, есть, не расставляя локти, для чего я зажимала под мышками свернутые газеты, как и перед кем делать реверансы. Она постоянно повторяла мне, что мое общение с дочерьми нашего императора — это редкая, поистине уникальная честь: великие княжны почти не общались с другими Романовыми, а с детьми придворных вообще не поддерживали отношений.
Эта исключительная дружба больше, чем что-либо другое в отсутствие отца спасала меня от дисциплины и внешней благопристойности, которые бабушка и éducatrice требовали от меня постоянно.
Я завидовала настоящей дружной семейной жизни великих княжен гораздо больше, чем их императорскому титулу, который их самих нисколько не заботил. «О, ты такая воображала, прямо как баронесса», — говорила Ольга Николаевна своей сестре Татьяне.
Такое идеальное буржуазное существование, конечно же, можно было вести только в полной изоляции от социальной и политической реальности; именно это заставляло императрицу из боязни, что приближенные затмят ее, окружать себя посредственностями; робкий император следовал ее примеру, что давало возможность императорской чете обсуждать государственные дела наравне с домашними за завтраком или за чаем. Тогда все это и многое другое ускользало от моего внимания.
Всех четырех девочек я любила одинаково. Я получала удовольствие от проделок Анастасии, самой младшей из дочерей. Внешность Марии поражала мое воображение. Я восхищалась остротой ума Ольги и преклонялась перед своей тезкой Татьяной. Я искренне радовалась, когда у великих княжен родился долгожданный братик — очаровательный цесаревич Алексей. Его рождение было отмечено салютом из ста орудийных стволов. А уже через шесть недель у него началось первое кровотечение. Я тогда и не предполагала, насколько серьезна болезнь цесаревича, так как никогда раньше не слышала о гемофилии. Это слово тихим шепотом ходило по царскому двору и никогда не произносилось за его пределами. Я не знала, что темные круги под прекрасными глазами у Александры — это результат ночных бдений у его колыбели. Я также не могла даже предположить, что полуграмотный «святой человек» из Сибири, которого считали целителем, окажет столь зловещее влияние на склонную к мистике императрицу.
Ранней весной — мне еще не было и десяти лет — я была приглашена на выходные дни в Царское Село. Здесь, вдали от Петербурга, двор нашел себе убежище и пристанище после печально знаменитого «Кровавого воскресенья» — кровавой бойни на площади перед Зимним дворцом.
Карета с кучером и лакеем в пурпурных ливреях довезла нас с Верой Кирилловной от Александровского вокзала до Александровского дворца — изящного белого здания с зеленой крышей и колоннадой архитектора Растрелли по фасаду. Перед дворцом раскинулся изящный английский парк с несколькими прудами и островами. Графине Лилиной и мне выделили комнаты напротив крыла, в котором располагались царские апартаменты. Вечером, после того как Трина, она же мадемуазель Шнейдер, придворная чтица, милейшей души человек, прочла нам сказку Киплинга, и до того, как Александра отправила своих дочерей в кровати, я успела назначить моей тезке ночное рандеву. Великая княгиня согласилась встретиться со мной в зале для приемов, где мы могли вдоволь наговориться.
