Тень за правым плечом - Александр Львович Соболев
— А остальные?
— А остальные — мои гости, которых я не вижу необходимости представлять.
— Я — Шленский, — вдруг подал он голос из-за спин пришлецов.
— Да тебя-то я знаю, — протянул длинноволосый. Шленский вспыхнул, рванулся было что-то сказать и замолк. — Я про остальных.
— Я Монахов, иерей.
— Еврей? — Все трое захохотали.
— Нет, священник.
Мы с Мамариной и Клавдией тоже назвались. При каждом имени длинноволосый кивал, как китайский болванчик.
— Еще в доме есть кто?
— Прислуга и ребенок.
— Всех сюда приведите быстро. Вы сходите (показал он на Клавдию), а остальные оставайтесь здесь. Клавдия вышла и через несколько минут вернулась с кормилицей и Жанной Робертовной. Они уселись рядом на диван.
— Девочка спит, мы не стали ее будить.
— Сколько лет девочке?
— Год.
— Ладно. Бутырин, обыскать дом. А ну, куда! — прикрикнул он на Мамарину, которая стала подниматься с кресла. Тут мне показалось, что пора вмешаться.
— Ребенок может испугаться, увидев чужого. Позвольте одной из нас сопровождать вашего… подчиненного.
— Я-то думал, что вы за вещи боитесь. Не тронет он ничего. Но нервничаете так — пусть кто-нибудь из женщин сопровождает. И запомните: подчиненных у нас нет. Есть товарищи.
Смуглый маленький Бутырин сунулся на кухню, в мою комнату, после чего затопал на второй этаж, закинув винтовку на плечо; приклад ее бился о балясины лестницы. Я шла за ним, поневоле ощущая исходящий от него запах: что-то звериное, но с нотами дегтя и еще чего-то горького; чувствовалось, что он слегка напуган и сам смущен своим испугом, — в такой ситуации люди склонны к нелепым поступкам, так что я была настороже. Между прочим, я первый раз оказалась на втором этаже, в собственных покоях Рундальцовых. Выглядели они как меблированные комнаты средней руки: коридор, по стенам которого были развешаны картины покойного Петра Генриховича — здесь была не только хорошо знакомая мне лошадь, но и другие сюжеты. Рабочий депутат машинально постучал в первую дверь, спохватился, исподлобья глянул на меня, чтобы проверить, заметила ли я его оплошность, дернул ручку и заглянул внутрь, после чего снова захлопнул дверь и двинулся к следующей. Тут-то, по особенной угодливой ухватке, с которой он открывал двери, я его и узнала: это был лакей из «Золотого якоря»; меня, конечно, он запомнить не мог. Все это он проделывал так быстро, что я даже не успела заметить, какая комната кому принадлежит. Внутрь он не входил. Пока он осматривал левое крыло, я стояла у лестницы; проходя мимо, он посмотрел на меня в упор, так что я заметила его расширившиеся зрачки: возможно, перед визитом к нам он принял что-нибудь для храбрости, либо сама ситуация действовала на него возбудительно. Наконец мы спустились вниз, и он отрапортовал длинноволосому, что во всем доме больше никого нет. Тот кивнул.
— Ладно, господа хорошие. Значит так: час назад кто-то из вас обстрелял из окна второго этажа красноармейский патруль. Легко ранен один боец. Раз дома больше никого нет, то выбирать приходится из присутствующих здесь. Дамочки, я полагаю, вне подозрений. О товарище Шленском не может быть и речи. Служитель культа вызывает у меня определенное беспокойство, но я почему-то думаю, что это не он.
Забавно, что чем дальше, тем интеллигентнее становилась его речь: пропало оканье, исчезли рубленые фразы и повторяемые через слово «товарищи», так что выглядеть он стал естественнее, а оттого опаснее. Почему-то любая маска, добровольно надеваемая человеком, дополнительно сковывает его действия: так, актер, играющий на сцене палача, как бы он ни хмурил брови из-под красного капюшона и ни размахивал топором, никогда не будет столь же страшен, как незаметный серенький мужичонка, деловито и без всякого выражения инспектирующий эшафот, установленный на базарной площади. Так и сейчас: пока длинноволосый выламывался, изображая простолюдина из Усть-Сысольска, нас разделяла эта сценическая условность — но вот из-за маски выглянуло его собственное лицо, куда как страшнее предыдущего.
— Это мы рассуждали индуктивным методом, по Миллю, — сообщил нам бывший крестьянин, явно наслаждаясь происходящим. — Но есть и дедуктивный метод, по Боклю. И оба они указывают нам на одного и того же подозреваемого, бывшего гимназического учителя, известного провокатора и предателя рабочего движения, разыскиваемого социал-демократической партией, гражданина Льва Львова Рундальцова.
— То есть мою фамилию вы все-таки запомнили, — криво усмехнулся Рундальцов. Кровь отлила от его лица, так что белокурая его борода вдруг как-то разом потемнела.
— А фамилию вашу я и не забывал, — в тон откликнулся длинноволосый. — Но, между про-чим, и Бокль, и Милль поинтересовались бы, где орудие преступления. А мы на это, не смущаясь, ответили бы: сейчас найдем и продемонстрируем. Бутырин, посмотри-ка…
Он театрально закатил глаза и, поводив длинным указательным пальцем, вдруг уставил его точно на полку с «Историей русской словесности»:
— А посмотри-ка вот здесь!
Бутырин как-то боком подбежал к полке и так неловко дернул за верх книги, что надорвал корешок. Рундальцов поморщился, как от физической боли. Со второй попытки Бутырин откопнул в сторону том Полевого и достал из-за него револьвер. Держа за ствол, он показал его длинноволосому. Тот торжествующе заулыбался.
— А вот и оружие, совершенно лишнее для скромного учителя естествознания, но абсолютно необходимое для матерого провокатора. Загадка наша решена. Пойдемте, Лев Львович.
— Тут явно какая-то ошибка, — сказал, поднимаясь, отец Максим. — Мы все были в этой комнате и все готовы засвидетельствовать, что Лев Львович никуда отсюда не отлучался. Мы уже больше двух часов здесь сидим…
— Хотите вступиться за товарища? — поинтересовался длинноволосый. — Кто душу свою положит за други своя? Похвальное дело, батюшка, но совершенно бесполезное. Там разберемся.
— Владимир Павлович, — вдруг требовательно произнесла Мамарина, обращаясь к Шленскому. — А вы же что молчите? Вы ведь тоже здесь были? Что же вы не скажете, что Лев Львович никуда не отлучался и ни в кого не стрелял?
— Да, да, — проговорил Шленский, как будто очнувшись. — Лев Львович все время был тут с нами.
— И что с того?
Почему-то с Шленским длинноволосый говорил значительно грубее, чем со всеми остальными, хотя явно знал его лично.
— Дальше-то что, товарищ? Может быть, он на секунду отлучился, вроде как в отхожее место, а вы и не заметили. А может быть, вообще он куклой себя подменил. В дружине разберутся. Там отлично умеют таких на чистую воду выводить. Все, господа, дискуссия закончена. Рундальцов, на выход.
Лев Львович стал медленно подниматься из кресла. Мамарина, не вставая, схватила его за руку:
— Подожди, не ходи с ними. Нужно за Шамовым послать или к их начальнику.
— Да нет уже ни
