Элисон Уир - Трон и плаха леди Джейн

— Император будет очень рад услышать об этом, — говорит Ренар. — Также ему будет приятно узнать, что вы наконец-то решились казнить тех людей, которые остаются маяками для мятежников. Я имею в виду леди Джейн и Гилфорда Дадли. Ваше величество разумно признали, что, пока они живы, они будут у вас как бельмо в глазу. Я настоятельно советую вам, сударыня, без дальнейшего промедления привести в исполнение приговоры.

— Они будут помилованы, — спокойно говорю я.

Внезапно наступает тишина. Ренар, кажется, онемел от удивления.

— Я и не обещала казнить их, — напоминаю я ему. — Только главарей мятежа и их пособников. Поверьте, мне с муками далось это решение. Я внемлю вам и моим советникам, но леди Джейн и Гилфорд Дадли поистине ни в чем не виновны. Они не принимали участия в этом восстании…

Ренар вдруг обретает голос:

— Ваше величество, во имя Господа…

— Нет, дорогой друг, — возражаю я. — Я обещала им помилование. Я не могу нарушить слова государыни и не хочу отягощать собственную совесть их смертью.

Ренар не сдается:

— Иногда, сударыня, правителю необходимо проявить прагматизм и действовать по целесообразности. Пусть они не заслужили казни в этот раз, но леди Джейн и ее муж всегда будут для вас опасны, они всегда будут представлять угрозу для вашего трона и порядка наследования, восстановления истинной веры в королевстве. Может ли ваша совесть дозволить подвергнуть все это риску?

— Вы хотите, чтобы я отрубила голову шестнадцатилетней девочке за преступление, которого она не совершала? — в волнении вскрикиваю я. — Я — защитница правосудия в моем королевстве, а руководствоваться целесообразностью в данном случае значит презреть правосудие, нарушить клятву блюсти закон, которую я давала на коронации.

— Ваш августейший батюшка не был бы столь щепетилен, — отвечает этот хитрец. — Он бы без колебаний сделал то, что нужно. Ваше величество, я прошу вас, скрепите свое сердце, заглушите в себе голос совести, совести частного лица, будьте настоящей королевой.

— Не могу, — отвечаю я, садясь в кресло так, чтобы он не видел моих слез. Я провела немало дней, показывая храбрость перед лицом восставших, стараясь быть сильной и мужественной. Я не хочу ему уступать.

Мои страдания не трогают Ренара. Он неумолим.

— Что же, ваше величество, вы не оставляете мне выбора, — заявляет он. — Император, заботясь о безопасности своего сына и желая упрочить союз с вашим величеством, велит передать вам, что, пока леди Джейн и ее муж живы, ноги принца Филиппа не будет на земле Англии.

Я тотчас понимаю, что это шантаж. Меня будто громом поражает. Они загнали меня в угол. Мне нужен этот союз, дабы провести великие преобразования, ибо за Филиппом стоит вся мощь католического христианства. И — осмелюсь ли я признаться в этом? — мне нужен он сам. Его образ преследует меня в мечтах, вызывая странное томление; у меня захватывает дух от желания. Он мой герой, красавец, явившийся избавить меня от затянувшегося девства. Я его уже люблю и не смогу от него отказаться.

Это суровый выбор, более тяжкий, чем другие, что приходилось делать мне в моей несчастливой жизни. Но я понимаю, что император, при всей жестокости его приемов, мудрый человек. Он ясно указал мне, в чем заключается мой долг.

Я совершила это, да простит меня Бог. Я отдала приказ о казни леди Джейн и Гилфорда Дадли. Они будут преданы смерти утром девятого февраля, по прошествии всего тридцати шести часов.

Я должна твердо держаться своего решения. Я не поддамся, не пойду на поводу у женской мягкотелости. Однажды, когда я возьму в руки своего сына — сына Филиппа, наследника католической Англии, — я оправдаюсь перед моей совестью, и она успокоится.

Передо мной лежат приказы о приведении казней в исполнение. Я сижу за столом, собираясь с духом, чтобы подписать их. Даже сейчас я бы много отдала, чтобы употребить свое право даровать помилование, но я знаю, что это было бы безумием.

Я беру перо, обмакиваю его в чернильницу и дважды вывожу свое имя.

Леди Джейн Дадли

Я уже почти уснула, когда раздается стук в дверь. Это миссис Эллен в ночной сорочке; в руке она держит свечу, в дрожащем свете которой ее лицо выглядит крайне встревоженным.

— Что, уже утро? — сонно спрашиваю я.

— Нет, без малого полночь. Скорее одевайтесь и идемте. Сэр Джон желает вас немедленно видеть. Прибыл посыльный от королевы.

— Мое помилование! Наконец-то! — восклицаю я, окончательно проснувшись, и мигом соскакиваю с кровати. Затем, взглянув в искаженное лицо миссис Эллен, понимаю, что это, может быть, нечто совсем иное. То, чего мне отнюдь не хотелось бы услышать.

Собравшись с духом, я иду навстречу коменданту, который ждет в гостиной внизу, в обществе мистера Партриджа. Мрачный сэр Джон приветствует меня хриплым голосом. Он не похож на человека, принесшего хорошие новости. Я начинаю догадываться, о чем он пришел мне сообщить, зная, что об этом ему уже приходилось сообщать другим заключенным, гораздо старше и грешнее, чем я.

— Миледи Джейн, — начинает он, — я бы отдал все на свете, только чтобы не говорить вам этих слов. Но боюсь, мой тяжкий долг уведомить вас, что ее величество королева отдала приказ о вашей казни и что вы должны быть готовы умереть в девять часов утра в пятницу. Ее величество, по милости своей, заменили приговор обезглавливанием, которое состоится при отсутствии публики на Тауэр-грин.

Миссис Эллен разражается душераздирающими рыданиями, но я стою молча. Что он сказал? До меня плохо доходит. Я должна умереть? В пятницу, то есть меньше чем через два дня, мое живое тело, с его дыханием, кровью и теплом, мыслями, страхами, чувствами и надеждами, перестанет существовать. Это ужасающая, непостижимая перспектива. А у меня так мало осталось времени для примирения с Господом, необходимого, чтобы встретить Его достойно. От потрясения я не могу говорить.

— Такой же приговор вынесен и вашему мужу, — продолжает сэр Джон, выждав несколько мгновений, чтобы я осознала свою участь. — Но поскольку он не королевской крови, его казнят на Тауэр-хилл.

Голос возвращается ко мне, но звучит сдавленно.

— Ему уже сказали? — с дрожью спрашиваю я.

— Да. И он весьма опечален. Молю Бога, чтобы он успокоился и достиг состояния истинного покаяния в оставшееся ему время.

Я собираю остатки мужества. Я напоминаю себе, что моя религия учит, как умирать, и что смерть — это не конец. Я вспоминаю поговорку, любимую равно матушкой и миссис Эллен: чего нельзя избежать, то нужно вынести. Я должна вынести, у меня нет выбора. Раз я должна умереть и, похоже, вопреки всем своим обещаниям, королева это окончательно решила, — тогда я умру с честью, и пусть мир запомнит мое мужество и искреннюю веру. Тем я заслужу милость небесную.

Совсем скоро я буду с Господом и ангелами Его на небесах — мне не верится, что грехи мои столь велики, что меня туда не допустят. И я увижу Создателя Нашего и Иисуса одесную Его. Все будет хорошо. Я увижу свет после тьмы. Не будет больше ни страданий, ни предательства. В раю я не буду беспомощным орудием в руках алчных и бессовестных людей. Я буду свободна.

Распрямив плечи, я просто говорю:

— Я готова и рада окончить мои скорбные дни. — Поворачиваюсь, чтобы выйти из комнаты. Миссис Эллен идет следом, своими всхлипами надрывая мне сердце. — Пожалуйста, перестаньте. Ваши слезы не помогут, — упрекаю я ее. — Пожалуйста, возьмите себя в руки, ради меня.

Она громко сморкается и вытирает глаза. В них вся ее любовь ко мне, все ее горе, обнаженное, явное. Она любит меня так, как родная мать никогда не любила, а я, подобно всем детям, всегда принимала это как должное. Но теперь, в новом свете, пролитом скорой и неминуемой смертью, я понимаю, что иметь такую няню — это воистину благодать Божия. И еще я понимаю, что ее сердце рвется на куски от мысли, что она вскоре потеряет меня. Я бы подошла к ней, если бы могла, и утешала ее, но не смею, ибо боюсь, что тогда горе и страх одолеют меня.

— Я принесу тебе горячего поссета, — всхлипывает она и выходит из комнаты.

Позже, в предрассветные часы, когда все в доме спят, я сижу за столом. Мне не дают уснуть мои бурные мысли, да и желания заснуть нет, ведь впереди целая вечность для сна. Нельзя проспать последние земные часы.

Я опускаюсь на колени и молюсь, как никогда раньше не молилась.

— Помоги мне! — прошу я. — Помоги мне! Я бедная, одинокая душа, обремененная скорбями, одолеваемая искушениями и смертельно измученная долгим заключением.

Мне приходит в голову, что я никогда больше не изведаю свободы, никогда не увижу летнего дня и не прогуляюсь в саду, никогда не увижу родителей и сестер — не в этой, по крайней мере, жизни. Я молюсь о них, чтобы Господь утешал их, когда меня с ним не будет, и прошу Его простить родителей за их жестокость ко мне. Я признаюсь Ему, что не всегда исполняла дочерний долг, и молю о прощении для себя.