Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая
— Ты что же, решил меня бросить?
Сережа опешил, вызверился на меня, а я, виноватая, сжалась в комочек на Лялином диване и стала твердить одну и ту же бессмысленную фразу:
— Но я не хочу, чтобы ты уезжал! Не хочу, не хочу!
Однако изменить что-либо он не мог. Он уже сдал вид на жительство, получил взамен какие-то немецкие бумаги, ему выдали приличный аванс. Неявка на сборный пункт приравнивалась к дезертирству. Со всеми вытекающими последствиями. Вплоть до расстрела. Он уехал в середине ноября в компании с неким Мещеряковым, собратом по младоросской партии, личностью не очень симпатичной, но хоть какой-то спутник у него был свой, русский. Ехали ведь не только русские мужчины, но и французы. Они точно так же, как мы, попали в беду и потеряли надежду найти работу.
Сережа оставил меня на попечении тетки, отдав нам все деньги. Но я не могла оставаться у Ляли до бесконечности. Им и без меня доставалось. Жозетт-Клер родила чудесного мальчика Максимушку, и совсем плоха после маминых похорон стала бабушка.
Прибегала Татка, испуганно говорила:
— Бабушка плачет!
Мы с тетей Лялей шли к ней. Бабушка сидела в кресле, в неизменном черном платье, и тихо плакала, опустив голову и перебирая по зарубке носовой платок. Ляля опускалась перед ней на колени, заглядывала снизу вверх, гладила бабушкины сморщенные, с истонченной кожей и легкие, как крыло птицы, руки.
— Мамочка, родная моя, о чем ты?
— Я вот плачу, Лялечка, потому что никак не могу понять: я твоя мама или ты — моя?
— Ну, что ты, милая, конечно ты — моя мама.
— Да? А почему ты тогда возишься со мной, как с маленькой?
— Потому что ты у нас старенькая. И не вожусь вовсе, а просто тебе пора отдохнуть. Ты достаточно на нас поработала.
Бабушка переставала плакать, внимательно смотрела на меня.
— А это кто?
— Это Наташа. Ты разве ее не узнаешь?
— Когда же она успела так вырасти? Вроде была маленькая.
И вдруг начинала рассказывать, как мы однажды в детстве разбаловалась, и всю ее обсыпали сухарями.
— Я сухари для котлет смолола, а эти влезли на кухню, набрали в рот сухарей. Я вхожу, а они стоят, как истуканы и дуются, дуются. Красные уже. Вдруг — фырк на меня сухарями! Так всю и обфыркали, олухи царя небесного.
И бабушка смеялась мелким старческим смехом, позабыв о только что пролитых слезах.
Память о прошлом она сохранила феноменальную. Иной раз рассказывала давно позабытое, часами вспоминала Россию, дедушку, детей, внуков, их проказы, привычки. Но все произошедшее месяц, неделю, день назад забывала. Она сердилась на умершую дочь, почему не приходит в гости. Не понимала, зачем нужно куда-то бежать при бомбежках, забывала о войне. Она отгородилась от убившей ее волю действительности и погрузилась в далекое прошлое. И в то же время пристально следила за поведением Маруси.
Бедная собака за полчаса до воздушной тревоги начинала скулить, метаться, забиваться под ванну. Там сидела, сжавшись в комок, и дрожала всем телом.
— Маруся! Мару-ся! — звала бабушка.
Не дождавшись, шла в ванную, наклонялась и, обнаружив пропажу, начинала сердиться:
— Ты зачем туда залезла? Вылезай сию же минуту!
А мы уже безошибочно знали: через двадцать минут начнется воздушная тревога.
Марусенька прожила у тети Ляли всего два месяца. Исхудала, угасла, ходила с опущенной головой, все вынюхивала, искала. Мы нашли ее окоченевшее тельце под ванной в самом углу. Тетя Ляля сказала, что Маруся умерла от тоски по маме, и мне стало стыдно. Как это — крохотная собачка умерла, а я живу.
Но жила как во сне. Одна, всеми брошенная, никому не нужная. От Сережи пришла телеграмма: «Доехал, все в порядке». И больше ни телеграмм, ни писем. Оставленные деньги кончились. Но тут, к счастью, обо мне вспомнила Нина Понаровская.
Славику, ее мужу, удалось устроиться на работу в небольшом городке под Парижем. Он уехал, а Нина осталась с двумя детьми и взбалмошной свекровью. У свекрови была просторная квартира, у Нины — относительно приличная работа в тентюрери.
В Париже, в каждом квартале, были такие крохотные заведения. Туда отдавали почистить одежду, заштопать дыру в не старой еще вещи. С появлением шелковых чулок в тентюрери прибавилось работы — поднимать спустившиеся петли. Поначалу это делали вручную тонкими крючками, позже придумали электрические машинки. Это требовало ловкости и сноровки, и Нина была мастером своего дела. Она работала в тентюрери неподалеку от дома и на квартире завела три машинки. Война увеличила заказы втрое. Из продажи чулки исчезли совершенно, и женщины старались продлить их недолгую жизнь любыми способами. Нина позвала меня на помощь.
Я обрадовалась. Есть работа! Обнаружив у нее горы чулок, возликовала. Но сражение с крючком-невидимкой прыти поубавило. Нина показывала, терпеливо учила, но проку от меня в первое время было мало. Одурев от моей тупости, она одевала детей и выгоняла нас на прогулку.
— Исчезайте ровно на два часа, а я спокойно поработаю.
— Так долго! — начинал ныть младший Андрюша.
— Брысь! — делала страшные глаза Нина, — исчезайте, несчастные, пока целы!
Мальчики с хохотом ссыпались с лестницы, мы шли гулять в ближний сквер Сен-Ломбер. Там была площадка для детей, песок, лошадки на качалках. Алеша и Андрюша редко ссорились, гулять с ними было одно удовольствие.
Через некоторое время у меня начало что-то получаться с чулками. Нина уходила на несколько часов в тентюрери, я усаживалась за машинку. Чтобы хоть немного заработать, надо было поднимать эти чертовы петли с невероятной быстротой.
Мальчики ходили кругами, поглядывали с упреком, терлись о мои колени, но на прогулки им приходилось снова ходить с бабушкой, Анной Андреевной, бывшей светской дамой. При любом случае она воздевала руки к небу и закатывала глаза.
Мое вторжение Нинкина свекровь приняла благосклонно, да и помогала я им добросовестно, не только с чулками, но и по хозяйству. Кончилось тем, что я совсем переселилась к ним.
Славная она была, Нина, спокойная, ровная. На жизнь, на порывистого мужа смотрела с легкой иронией, и лишь один человек способен был вывести ее из равновесия — Анна Андреевна.
Славик, в отличие от жены, вечно клокотал, бурлил, и еще он был излишне говорлив. Сережа часто останавливал его:
— Славик, будет тебе трепаться!
Славкина болтливость чуть не довела их до погибели. Но это случилось позже.
Часто на огонек к нам забегала Маша. Засидевшись до комендантского часа, оставалась ночевать. Ночные разговоры излечивали от безысходной тоски.
Однажды на квартиру к Нине приехала Татка и спросила, могу ли я освободиться на весь следующий день.
— Мне очень нужна твоя помощь.
На все попытки узнать, что ей нужно, закрывала глаза и качала головой:
— Завтра узнаешь.
С тем и уехала. А я, успокоенная заверениями, что дома все в порядке, тетя Ляля и бабушка здоровы, а Максимушка начал смеяться и говорить «агу», села чинить чулки.
На следующий день отправилась в условленное место. Пришла рано, но Татка уже ждала возле метро, что было на нее совершенно не похоже. Обычно ждали ее. А она прибегала спустя минут двадцать после назначенного времени, очень озабоченная. Виноватыми вечно оказывались то автобус, то плохо выглаженное бабушкой платье или еще что-нибудь в этом роде.
Мы спустились в метро и поехали.
— Куда мы направляемся?
— Там увидишь, — односложно отвечала Татка и качала головой, чтобы я не задавала глупых вопросов.
Мы вышли неподалеку от площади Республики, и она повела меня по незнакомым улицам. Я плохо знала этот район. Очутились возле серого с большими окнами дома, вошли. Татка любезно поздоровалась с консьержкой, та спросила:
— Вы пришли делать уборку у мсье Дювивье? — и пропустила беспрекословно.
Вот оно что! Здесь была квартира Поля. Мы поднялись на лифте, вышли на пятом этаже. Меня распирало от любопытства. Татка достала ключ, сделала приглашающий жест:
— Входи.
В небольшой квартире, где Поль жил один, вещи находились в полном порядке, хотя и чувствовалось, что здесь давно никто не живет. Татка по-хозяйски прошлась по комнате, поправила занавеску, провела пальцем по полке с книгами, но пыли не обнаружила, села на низкую тахту, застеленную пледом, и хлопнула ладонью, приглашая сесть рядом.
— Я хожу сюда делать уборку, — предупредила она мой первый вопрос, — когда Поль уезжал, он оставил мне ключи и деньги, познакомил с консьержкой. Но все это ерунда. Слушай меня внимательно. Вчера я видела его.
Я не поверила своим ушам.
— Кого?
— Поля. В последнем письме он научил, как это сделать. Я поехала и повидала его. — Она фыркнула, — эти немцы — круглые идиоты! Они думают, если отгородить людей колючей проволокой, так уже все!
