Валентин Пикуль - Каждому свое
– Ваше величество, мы уклонились от темы.
– Я никогда не уклоняюсь! – грозно глянул на меня самодержец всея Руси, и тут я заметил, что строго в профиль линии его лба, носа, подбородка и живота составляют одну вертикальную линию. – Висконти помешался на красном порфире для гробницы, которого во Франции не было…
Франсуа Гизо послал геологические экспедиции в древние каменоломни Египта; обыскали все горы в Пиренеях и Вогезах, ничего нужного не нашли, а в палате пэров уже возникла перебранка, Монталабер в гневной речи заклинал Францию не обращаться к услугам каменоломен николаевской России.
– Я политикой не занимаюсь, – важно соврал Николай I, – для этого дела у меня есть Нессельроде… Гизо перепахал носом Европу и Африку, но все напрасно, а этому Висконти приперло – подавай ему бордовый порфир, и никакого другого не надо! Является ко мне граф Клейнмихель с докладом: искомый для Висконти камень имеется только в моей великой империи… Еще бы! – гордо произнес Николай, составляя идеальную вертикаль самодержавной власти. – Я глянул на Клейнмихеля и говорю: дать.
– И что же было далее, ваше величество?
– Клейнмихель затрепетал. Я вызываю Нессельроде. Тоже трепещущего. «Ты кто? – говорю. – Почему я должен узнавать о поисках порфира со стороны?» Нессельроде пытался доказать, будто министерство иностранных дел к геологии отношения не имеет. Пришлось мне самому заняться политикой! Ведь если русский мрамор облечет Наполеона, мы тем самым накажем гордыню французов, а сам Гизо… вылетит в отставку.
Понятен ход мыслей императора: выкапывая в Карелии порфир для Наполеона, он подкапывался под кабинет Гизо.
– С интересом слушаю, ваше величество.
– Да! – сказал император. – Все, что происходит лично от меня, все интересно… Моя империя пришла в движение, как пироскаф на Неве с его дымом и колесами. Порфир ломали на берегу Онежского озера. Губернатор тамошний трепетал. Весь в ревности и усердии. Я обещал ему Анну на шею. Геморрой и рога от жены он уже имел… Годится для «Тетки Фосс»?
– Она будет восхищена, ваше величество.
– Я думаю! – сказал император. – По моему велению Наполеон оказался в пиковом положении. Я его замуровал в русский камень. Гизо потом клялся и божился, что не хотел оскорбить памяти великого императора, но… Кто ему поверит?
Русский порфир большущей глыбой был в 1846 году выломан из недр Карелии и отправлен во Францию. Через два года Висконти талантливо обработал его в саркофаг, известный теперь всему миру. Но туристы в Париже, посещающие усыпальницу Наполеона, вряд ли знают, что за этим камнем таилась политическая интрига… Россия всегда очень экономно расходовала свои каменные ресурсы, а порфир продавала за границу с баснословной пошлиной. Николай I уступил Гизо камень без взыскания пошлины, что насторожило оппозицию его кабинета. Работы по выломке камня обошлись русской казне в 200 000 франков, печать Европы утверждала, что Гизо подкуплен именно за эту сумму. Но это неправда: Россия никаких взяток Гизо не давала, а порфир не дарила Франции – она продала его за наличные, лишь не взяв пошлины в 6 000 франков… Этот политический скандал совпал по времени с февральской революцией 1848 года, он помог свержению не только Гизо, но и короля Луи Филиппа. Впрочем, последняя информация уже не для «Тетки Фосс»!
* * *Как заметил наш историк А. З. Манфред в конце своей монографии о Наполеоне, теперь в Доме инвалидов весьма малолюдно, французам уже не любопытно видеть гробницу своего кумира. Но в прошлом веке бонапартизм с его легендой о великом императоре увлекал не только Францию, эта легенда волновала и русское общество. Наполеон из легенды был уже другим. Простой и доверчивый, он делился хлебом с солдатом, чуждался блеска и суеты власти, озабоченный лишь величием Франции и благом своих подданных. В посмертном культе из личности Наполеона были выпячены наружу все доблести. Нет, такой Наполеон был уже далек от личного честолюбия, он хотел мира и счастья всем народам. А воевал только потому, что его вынуждали к тому коварные происки кабинетов Лондона, Вены и Петербурга.
Недавно в нашей стране вышла книга В. М. Далина «Историки Франции», в которой автор указывает, что даже в наши дни еще не сложилось равнозначного отношения к Наполеону: один автор пишет о нем как о гнусном тиране, мелком негодяе и завистнике, другой возвышает героя до небес как образец благородства и величия. Ведь об этом человеке можно рассуждать и крайне примитивно: народы Европы много лет подряд убивали и калечили друг друга только потому, что какому-то плюгавому корсиканцу вдруг захотелось стать властелином Европы… Это, повторяю, примитивно, но доля истины в этом есть! Потому и понимаю ненависть к нему Льва Толстого…
Наверное, именно это и заставило меня навестить Ясную Поляну, где я спросил писателя:
– Как вы относитесь к императору Наполеону?
– А я не желаю и слышать об этом негодяе, – ответил Лев Николаевич. – Светлых сторон в его личности вы не сыщете. Сначала исчерпайте до дна все страшное и темное, что ему присуще. Тогда на самом дне, может, и сыщется единая крупица добра… Жалкая, обрюзгшая фигура человека с брюхом. Вон он, я вижу, шляется по острову Елены в своей дурацкой шляпе, изображая гения. Авантюрист в политике. Международный бандит, живший доходами с убийства ни в чем не повинных людей… Все ради славы! – брезгливо сказал Толстой. – А что слава? Только дым – вонючий и гадостный.[21]
Бонапартистская легенда о Наполеоне, излишне приторная, для Толстого, конечно же, была отвратительна.
– Его вознес Беранже, ему бряцал на кимвалах Байрон, кадил ему наш Лермонтов, потом притащили в Париж разложившийся труп, стали кричать о герое… А был ли Наполеон героем? Как человек, он попросту малоинтересен, даже фигуры Барраса и Мюрата цельнее и забавнее. Мазурик он, вот кто! – поставил точку великий писатель. – Это дуракам кажется, что Наполеон был двигателем мира. На самом же деле – ребенок с игрушечной лошадкой, сидя на которой он воображает, держась за тесемочки, будто он руководит чужим движением…
Писатель-гуманист, Толстой отвергал кровопролитие, он отвергал войны как способ разрешения политических задач: «Египетская экспедиция – злодейство. Ложь всех бюллетеней – сознательная… На Аркольском мосту упал в лужу, то есть не шагал со знаменем, как изображают на картинах. Любит ездить по полю битвы. Трупы и раненые – его радость. Брак с Жозефиной – успех в свете. Три раза исправлял реляцию сражения Риволи – все лгал… И потом это сумасшествие – принять в свое ложе дочь кесарей» (Марию-Луизу).
– Ложь и величие, – говорил Лев Толстой, – потому только, что слишком велик объем преступлений. И в конце жизни – позорная смерть… Он фальшив насквозь, как публичная женщина. Вы, мол, простые люди и дурачки, а я, гений, вижу в небесах свою звезду… Никогда не пишите о Наполеоне!
– Лев Николаевич, но вы-то писали.
– Жалею, что многого не знал тогда. Теперь самый драгоценный материал – все о Святой Елене! И как он там притворялся великим. Меня страшно волнует это чтение. Его поза там гадка и отвратительна. Ах, какая жалость, что я не коснулся еще этой темы. Помните, молодой человек, для нас не может быть Наполеона с развернутым знаменем на Аркольском мосту – это подхалимы придумали. Для меня есть Наполеон, упавший задницей в грязную лужу. Вспомните его трусость восемнадцатого брюмера. Вот он, подлинный Наполеон! А вы мне тут говорите – герой… величие… слава… Чепуха все это.
Софья Андреевна Толстая предложила мне чашку чаю, но я уже потянулся к шляпе и зонтику:
– Благодарю, мне пора на поезд.
– Вы куда собираетесь ехать? – спросил Толстой.
– Спешу застать в живых последнего офицера «Великой армии», последнего кавалера медали «Острова Святой Елены».
– Как? – удивился Толстой. – Еще не все передохли?..
Свою мнимую встречу с писателем я прошу отнести к 1880 году, когда Лев Толстой рассуждал о Наполеоне примерно так, как описано мною выше. Из Тулы я выехал в Саратов, и там мое последнее интервью станет концом этого романа…
* * *Саратов – душный, пыльный, жаркий, в садиках обывателей поникли чахлые ветви акаций. Городовой в белой рубахе беззаботно дремал, прислонясь к тумбе, обклеенной афишами о гастролях Николая Фигнера. На мой вопрос, где живет господин Жан Батист Николя де Савен, он сказал, что такого не знает:
– Есть тут, правда, один, только не Савен, а – Савин. По-французски – да, горазд, так и сыплет… Идите, сударь, на Грошовую, там и спросите. Да и на воротах писано…
Мне уже приходилось читать, что Савен-Савин учил французскому языку молодого Н. Г. Чернышевского; теперь нет и Чернышевского, а его учитель еще здравствует. На пустынной Грошовой улице выглядывал из зелени крохотный домишко в три окошка, на калитке висела дощечка с надписью: «Дом поручика Николая Андреевича Савина». Внутри дворика квохтали куры, седая старуха полола редиску, в медном тазу, булькая, варилось клубничное варенье. Бодрый старичок сидел на завалинке с красной лентой Почетного легиона в петлице ветхого сюртука. Он приподнял над головою старомодный картуз:
