Камиль Яшен - Хамза
- Вы уволены из театра!
- В театре есть главный режиссёр!
- И ваш Хамза тоже уволен! С сегодняшнего дня ваш театр закрыт, как гнездо интриг, антисоветских слухов и склок, как источник клеветы на узбекский народ! Можете выступать на базаре, куда вас всё время так тянет!.. Будем создавать настоящий театр, а не сборище бывших кизикчи и проституток, которым руководит самовлюблённый и полоумный дилетант, умеющий ставить только свои пьесы!
- Берегись, Алчинбек! - сказала Зульфизар, выходя из комнаты. - Если хоть один волос упадёт с головы Хамзы, я расскажу всё. Я женщина! И буду мстить за всех сразу - за Зубейду, за Шахзоду и за себя!
4
Через несколько дней, не дожидаясь официального приказа по Наркомпросу республики о расформировании своей труппы, Хамза, издёрганный бесконечными разговорами об инциденте в кабинете заместителя народного комиссара, взбешённый назначением комиссии по проверке репертуара, в которую вошли Шавкат и Урфон, уехал вместе с Зульфизар из Самарканда в Коканд.
"Что же происходит? - думал Хамза, сидя в поезде у окна и глядя на облитую раскалённым солнцем степь. - Как понимать всё это? Ведь у нас же Советская власть, которая везде и всегда поддерживает только правду, которая защищает справедливость... Мы делали революцию, мы сражались на фронтах, мы, не жалея себя, шли в огонь и воду, под пули басмачей, а кто руководит нами, кто пожинает плоды революции? Те, которые не сеяли, не косили, бывшие байские прихвостни, сынки аристократов...
Взять того же Шавката. Кто он для Советской власти? Его отец был одним из самых близких царедворцев хорезмского хана. На украденные у народа деньги обучал сынка в юности языкам и наукам, содержал в заграничных университетах. Именно такие люди, получившие "надёжное" образование за рубежом, заправляли до революции национальной культурой. И вот пришла революция, и что же изменилось?.. Шавкат снова заправляет культурой, от его решений и действий зависят искусство, литература, в его руках оказалась даже судьба письменности народа...
А он, Хамза, мечтавший до революции заниматься просвещением народа, открывший первые школы ускоренного обучения грамотности, куда-то отодвинут в сторону, лишён возможности заниматься любимым делом... А от того, чего захочет левая нога сына бывшего хорезмского царедворца, зависит учёба сотен тысяч детей бедняков".
Так в чём всё-таки дело? Кто виноват в том, что так получилось?.. Эх, был бы жив Степан Соколов, может быть, и не пришлось бы ломать голову над всеми этими проблемами, а сразу стало бы ясно - что надо делать? куда направить усилия? где главный участок борьбы?
Но Степана давно уже нет, давно уже самому приходится решать все сложные вопросы жизни. Степана нет, но остались зароненные им в душу искры, остались зажжённые им страсти, осталась навсегда возбуждённая им потребность борьбы.
Конечно, немало сделано и ошибок. Наверное, не надо было оставлять школу в Фергане, не надо было уезжать из Ферганы в Хорезм. Но он, Хамза, уехал именно из-за Степана. Рядом был Шахимардан, пепел которого стучал в сердце... Хотелось забраться куда-нибудь подальше, хотелось забыть, что была на свете гробница святого Али, под руинами которой нашёл успокоение яростный дух Степана Соколова... И ещё он уехал из Ферганы от Алчинбека, от его бесконечных советов, указаний, назиданий, напоминаний о своей благородной роли в судьбе директора первой советской трудовой школы.
Он уехал из Ферганы от Алчинбека, а встретил в Хорезме Шавката, а потом их обоих - в Самарканде, нависших над его головой, как сорвавшийся с обрыва камень, который зацепился пока за что-то, но вот-вот оборвётся и рухнет вниз, придавит своей безликой тяжестью, своей глухой и тёмной массой.
Что было в этом соединении Шавката и Назири? Случайность? Судьба? Рок? Предназначение? Что свело Шавката и Назири вместе на его пути, сделало их его общим, единым врагом в двух лицах?
"Мало, что ли, я натерпелся до революции, - думал Хамза, - от разных баев, царских чиновников, шейхов, ишанов, джадидов, националистов? Неужели судьбе было мало тех жертв, которые я принёс в своей жизни, - любовь, мать, отец, жена, сын, друг?..
Неужели она не устала терзать меня и послала мне Шахвата и Алчинбека - этого двуглавого шайтана наподобие двуглавого царского орла?
А может быть, я бегу от борьбы, - думал Хамза, - может быть, у меня просто меньше стало сил - не те годы, молодость ушла, притупилось чувство непримиримости? Почему я не пошёл в Центральный Комитет, к Ахунбабаеву, почему не поднял общественность, не обратился к рядовым членам партии в Наркомпросе с просьбой открыто обсудить не только мою рукопись, но и вообще положение с изданием художественной литературы?
Почему я не обратился со страниц газеты к нашей интеллигенции и не спросил у неё - долго мы будем сидеть вообще без всякого алфавита?
Нет, этого делать было нельзя. Во-первых, потому, что в основе всего лежало моё сугубо личное, творческое дело - рукопись.
Это противоречит коммунистической этике - выходить на уровень широких общих вопросов, отталкиваясь от своих личных, узких интересов... "А где же ты был раньше? - спросили бы у меня. - Почему молчал до тех пор, пока не коснулось тебя?"
Нет, это было бы не по-партийному.
А во-вторых, потому что есть Зульфизар... И я боюсь за неё.
Меня им просто так не взять. А ей могли бы устроить какую-нибудь подлую провокацию... Как бы ни сложилась ситуация, она всё равно продолжала бы выходить в город с открытым лицом - смелости и дерзости ей не занимать. И вот под видом соблюдения чистоты шариата... Нет, нет, он никогда бы не простил себе этого.
Он никогда бы не стал из-за своих дел рисковать Зульфизар.
А если случилось бы... Нет, нет, об этом лучше даже не думать! Он не пережил бы этого.
Всё правильно. Отъезд был необходим. И это не бегство. Это отступление - вынужденное, временное. На новом месте создадим новый театр - с актёрами достигнута договорённость о том, что все они постепенно переедут в Коканд.
Там же, в Коканде, появится возможность спокойно, не торопясь разобраться со всеми делами Алчинбека Назири...
Прежде всего восстановить обстоятельства его назначения в Фергану. Получить опись драгоценностей, которые он сдал в банк... Но главное, конечно, заключается не в этом..."
Наблюдая за Назири в годы Советской власти, анализируя многие его поступки и действия, Хамза постепенно убеждался в том, что Алчинбек живёт двойной жизнью. Но как доказать это?
Без эмоций, с фактами, с документами в руках? Не позволяя себе больше таких вспышек, которая произошла в тот день, когда он пришёл за рукописью?
Двойная жизнь была. Ощущение этого переросло почти в уверенность особенно тогда, когда в Самарканде появился Шавкат. Назири сошёлся с ним сразу и буквально во всём. А уж Шавкат был для Хамзы законченным воплощением врага Советской власти.
Эх, если бы удалось найти в Коканде какие-нибудь доказательства безусловно существующей "второй" жизни Алчинбека и, потянув за эту ниточку, вытащить на свет божий из подполья его тайные замыслы и намерения. От многих бед, наверное, можно было бы уберечь культуру, искусство, народное образование и вообще жизнь республики.
Может быть, стоит пойти в дореволюционные архивы, которые разоблачили не один десяток приспособившихся к Советской власти и ждавших своего часа тайных врагов?
А вдруг и Назири оставил там свой след? Ведь недаром же он так быстро подружился с Шавкатом, который со своей старой турецкой ориентацией, безусловно, числился в списках международных агентов царской охранки. (Эту мысль о Шавкате тоже надо проверить.)
Неужели это возможно? Неужели он когда-то был так слеп по отношению к Алчинбеку и ничего не замечал?
И, словно поверив этой, только ещё предполагаемой версии, для которой у него пока не было никаких реальных подтверждений, Хамза закрыл глаза и заскрипел зубами.
Зульфизар, сидевшая в вагоне поезда рядом с ним, спросила:
- Что с вами?
Хамза молчал, не открывая глаз.
- Вспомнилось что-нибудь плохое?
- Хорезм вспомнился... Как я работал там с Шавкатом.
Из Ферганы в Хорезм Хамза Хаким-заде Ниязи уехал, конечно, не только из-за Алчинбека Назири. Была ещё одна причина, может быть самая главная.
Много лет в сердце Хамзы рядом со страстью к слову жила страсть к музыке. Рождены они были, наверное, одновременно, а возможно, второе было услышано и раньше, чем первое. И даже наверняка раньше.
Ещё в ранней юности, начиная сочинять стихотворение или газель, Хамза почти всегда ловил себя на ощущении того, что ему сначала хочется как бы спеть некую песню без слов на эту же тему. В его чувственном сознании (вольно или невольно - он этого не знал, просто это было особенностью его дарования) первоначально совершалось музыкальное решение избранной темы, то есть происходило озвучание возникшего настроения.
