Валентин Пикуль - Нечистая сила
Родзянко говорил очень долго, оперируя точными фактами, которые невозможно опровергнуть. Николай II съедал каждое подаваемое ему блюдо в молчании, только однажды не выдержал:
– Да почему вы все считаете его вредным? Родзянко заговорил о распутстве и хлыстовстве:
– Почитайте брошюру Новоселова, которую конфисковала полиция из продажи. А вот и фотография, где Распутин с двумя женщинами, он облапил их за груди, а внизу – его рукою писано: «Путь, ведущий к спасению». Полиция нанесет вам три короба фактов о том, как Распутин таборами водил женщин в баню.
– В народе принято мыться вместе, – сказал царь.
– Нет, государь, – возразил Родзянко, – это было давно, но еще Елизавета Петровна повела с этим борьбу, а Екатерина Великая особым указом запретила совместное мытье. Согласитесь, что сейчас, в нашем веке, никто и не пойдет мыться вместе.
Царь горячо отстаивал «банный» вопрос:
– Но существуют же в банях номера на двоих!
– Существуют – для мужа с женой, но это их дело. А вот письмо госпожи Л., обратите внимание. Распутин обесчестил ее, после чего она отшатнулась от него, обратясь к честной жизни. И после этого вдруг видит, что Распутин выходит из бани с двумя ее дочерьми-гимназистками… Госпожа Л. тут же сошла с ума!
– Я об этом слышал, – сознался царь.
– Далее, – продолжал Родзянко, – не думайте, что я хочу испортить вам настроение, нет, просто я всегда помню слова присяги: «О всяком же вреде и убытке его величеству своевременно извещать и предотвращать тщатися…» У нас принято в газетах ругать министров, Синод, Думу, и меня облаивают, как последнюю скотину, мы все терпим… привыкли! А вот о Распутине писать не дают, как будто он высокопоставленное лицо царской фамилии. Это наводит на мысль, что он стал членом вашей семьи…
– Распутина теперь здесь нет, – произнес царь.
– Если его сейчас нет во дворце, то позвольте мне, после этого визита к вам, всюду утверждать, что Распутин удален вами и более никогда в Царском Селе не появится.
Николай II помолчал и ответил, стесняясь:
– Не могу этого обещать…
28 февраля на квартиру Родзянки позвонил дворцовый комендант Дедюлин, его старый гимназический товарищ.
– Миша, – сказал он, – здравствуй. Знаешь, после твоего доклада государь за обедом был скучен, даже есть не стал. Я его спросил – утомил вас Родзянко? А он: «Да нет… Там в Синоде завалялось какое-то старое дело о Распутине, скажи ему, чтобы забрал его, но пусть об этом никто не знает…» Миша, слушай, не мог бы ты вечерком заглянуть ко мне?
Вечером они встретились на городской квартире. Дедюлин сказал, что если сейчас возникнет война (а дело к тому и идет), то все в империи полетит вверх тормашками.
– А у тебя ничего не получится.
– С чем? – спросил Родзянко.
– Да с этим… с Гришкой!
– Почему ты так решил, Вовочка?
– Ах, Мишка, Мишка… Едва ты вышел от государя, как наша благоверная царица бухнулась в постель, объявив себя больною. Конечно, никакой Боткин или Бехтерев тут не помогут – спасти ее может только Гришка. А я, – подытожил Дедюлин, – еще полюбуюсь на этот романовский бардак и… застрелюсь!
– Ты с ума сошел.
– Вряд ли… Дедюлин застрелился, а на его место был назначен генерал Джунковский, бывший московский губернатор. Родзянко, исполняя решение царя, взял за глотку жулика Даманского и душил его до тех пор, пока тот не выдал ему из архивов секретное дельце о Распутине. Но когда подошло время докладывать о нем царю, Коковцев снова получил от царя резолюцию, отказывающую Родзянке в аудиенции с глазу на глаз. На этот раз Коковцев не стал выкручиваться, а сунул эту резолюцию к носу Родзянке.
– Как же так? – обомлел тот. – Сам же просил меня поднять это дело из Синода, а теперь видеть меня не желает.
– Настала моя очередь, – ответил ему Коковцев…
В ту пору на великосветских журфиксах был обычай устраивать импровизированные «капустники» (наподобие театра Балиева), – о Коковцеве светские дамы распевали такие частушки:
Жить со мною нелегко, Я не из толстовцев:
Я – Кокококококо, Я – Кокококовцев!
* * *Теперь, когда контуженый Родзянко временно отполз в кусты, зализывая раны своего самолюбия, в атаку на штурм твердынь распутинщины двинулся элегантный премьер империи. Коковцев начал с того, что Распутин – шарлатан и негодяй, а газеты…
– А вы читаете газеты? – с издевкой спросил царь.
– И газеты тоже, – со значением отвечал Коковцев. Его величество потребовал от своего презуса, чтобы печать империи больше не смела трепать имя Распутина.
– Ваше величество, есть только один способ заткнуть рты печати – дня этого пусть Распутин живет не здесь, а в Тюмени! Царь молчал. Коковцев решил бить в одну точку:
– Позволено мне будет распорядиться о принятии мер к тому, чтобы Распутин навсегда застрял в Покровском селе?
Перед царем была громадная пепельница, доверху наваленная окурками крепких папирос. Он без нужды ее передвинул.
– Я сам скажу Распутину, чтобы он уехал… Коковцев не верил своим ушам. Неужели царь, утомленный борьбой за Распутина, решил от него избавиться?
– Должен ли я полагать, что решение вашего императорского величества есть решение окончательное?
– Да, это мое решение. – Царь взял со стола карманные часы, показывавшие половину первого, и циферблатом повернул их в сторону своего премьера. – Больше я не держу вас…
Вечером Коковцева подозвали к телефону. Он снял трубку, молча выслушал и молча повесил трубку на крючок.
– Меня сейчас покрыли матом, – сказал он жене.
Ольга Федоровна передернула плечами.
– Но кто посмел это сделать?
– Конечно, он… Распутин. Поверь, что меня обкладывали еще не так.
Уголовники в тюрьмах! Но тогда я был мелким чинушей, только начинающим карьеру, и, прости, дорогая, я сам обкладывал их виртуозно. Но теперь-то я… премьер великой империи!
Развевая полами бухарского халата, Коковцев снова двинулся к телефону, в гневе выкрикивая:
– Я этого так не оставлю! Я эту сволочь допеку! Это барин Пьер не мог с ним справиться, но я ему не Столыпин…
* * *Весной царский поезд отправлялся в Ялту, списки пассажиров проверены, лишних никого нет, бомб в багаже не спрятано, все и порядке, можно ехать.
Гугукнул паровоз – тронулись… В салон царя заявился генерал Джунковский, маленький хрупкий человек, обладавший колоссальной нервной силой. Ступая лакированными сапожками по мягкому ворсу ковра, он подошел к его величеству и на ухо (как шепчут слова нежной любви) прошептал:
– Ваше величество, ваше решение нарушено.
– Каким образом?
– С нами едет Распутин.
– Как он попал в мой экспресс?
– Вырубова спрятала его в купе князя Туманова.
– Это… нахальство, – сказал царь.
Поезд уже миновал веселые дачки платформы Саблино – приближалась станция Тосно. Джунковский решительным жестом отодвинул клинкет купе, в котором, сняв сапоги, сидел босой Григорий Ефимович и вел приятную беседу с попутчиком по дороге князем Тумановым, закручивая ему мозги «насчет святости».
Джунковский с приятной улыбочкой подтянул перчатки.
– Ну, поганое отродье, – сказал он почти сладострастно, – долго ли еще нам с тобою тут чикаться?
Рука генерала сжалась в стальной кулачок, бронированный скрипящей кожей, и нанесла святому обширное сокрушение в области глаза. Божий свет наполовину померк, расцвеченный удивительно красивыми искрами. Распутин вылетел в коридор и бойко побежал в конец вагона, подгоняемый сзади регулярными ударами генеральского сапога под то самое чувствительное место, из которого у доисторических предков Распутина произрастали хвосты…
Тосно!
Платформа станции еще плыла назад, когда последовал хороший тумак по затылку, и Гришка кубарем выкатился на доски перрона. Вслед ему полетели шикарные перчатки генерала, которые брезгливый Джунковский уже не пожелал носить после осязания ими «святого старца». Он помахал рукой машинисту поезда – трогай! И царский экспресс помчался в благоуханную Ялту, а Распутин поднялся с перрона, еще не сознавая, что же такое случилось. Тут его взяли в кольцо агенты полиции.
– А вам… в село Покровское, – сказали они. На станции Любань Джунковский прошел в помещение вокзала, попросил связать его с кабинетом премьера Коковцева.
– Владимир Николаевич, – доложил он, – все в порядке…Коковцев оказался решительнее Столыпина!
* * *6 мая в новом дворце Ливадии собралась вся знать империи, чтобы принести поздравления императрице с днем ее тезоименитства. По очереди подходили министры, выражая в двух-трех словах свою «искреннюю радость по случаю» и т.д. Коковцев подошел тоже, но императрица, украшенная диадемой из огромных жемчужин Екатерины Великой, повернулась к нему… задом.
Да, да, читатель! Я не преувеличиваю.
