Наталья Павлищева - Страшная тайна Ивана Грозного. Русский Ирод
Не сомневался он и в другом — будучи наслышан о твёрдости характера и непримиримости соловецкого игумена, Пимен хорошо понимал, что долго митрополитом Филипп не будет. И вот тогда придёт время государю вспомнить наконец о самом Пимене. Никого верней и умней его рядом не окажется, об этом архиепископ решил позаботиться заранее. Левкию никогда митрополии не видать, слишком неумён и распущен, а остальных Пимен загодя уберёт. Пусть Филипп побудет митрополитом, пусть...
Архиепископ по положению был выше и Власия, и Филиппа, потому, остановились, милостиво протянул руку для благословения. Пришлось приложиться. Увидев перед лицом большой смарагд в перстне архиепископа, Филипп мысленно усмехнулся: верно говорили о пристрастии Пимена к крупным ярким украшениям. И крест, что держал в руках, тоже весь в камешках. Иисус в рубище ходил...
Пимен не стал долго томить, сразу принялся выговаривать Филиппу за неправильность поведения на трапезе у государя. Тот пожал плечами:
— Что думал, то и сказал.
— Ты из себя овечку на закланье не изображай, святой отец. Всем ведома твоя непримиримость к людским грехам и несговорчивость. Но всё же тебя не Власий вон уговаривал и даже не я, — Пимен сделал паузу, чтобы игумен прочувствовал важность произносимого, и продолжил: — А сам государь! Можно ли государю отказывать?!
Филиппу очень хотелось сказать, что не государю решать, кто станет митрополитом, не волен царь этим распоряжаться, но, поймав тревожный взгляд Власия, промолчал. Пимен, конечно, эту переглядку заметил, но тоже виду не подал, продолжал укорять Филиппа в непочтении к государю.
Многими усилиями Филиппа удалось уговорить принять митрополию. Решающим оказалось понимание, что и впрямь может спасти многие людские жизни. Выговорил он себе право печалования, обещав за это... не вмешиваться в опричнину. Пимен доказывал игумену:
— То не твоё дело. Опричнина на то и опричнина, что земских не касается... Это семейное дело государя, кого из своих он бьёт.
— Да как же своих, — возмущался Филипп, — когда весь народ страдает?! Хоть и своих, кровь ведь детей Божьих безвинных льётся.
— Безвинных? — щурил глаза Пимен. — Откуда тебе ведомо, что безвинных? Никак Малюта Скуратов сам поведал?
При одном упоминании об опричном палаче игумен едва не сплюнул, но возразил по-другому:
— Не могут все быть виновными!
— Могуч! — оборвал его архиепископ и больше говорить не стал, не желая вступать в споры со строптивым игуменом.
Филиппа уговаривали несколько дней, государь согласился на его право печалования за опальных с условием, что сам новый митрополит всё же не станет вмешиваться в дела опричнины. Всё это время земские просители сидели в узилище, ожидая своей судьбы.
20 июля, в день святого Фомы, Филипп вынужден был публично отречься от требований отменить опричнину и обещал не оставлять митрополию из-за неё. Вслед за этим он был посвящён в сан митрополита.
Одного добился сразу — 200 челобитчиков были отпущены безо всякого наказания, 50 биты кнутом и отпущены после этого, и только трое — Пронский, Карамышев и Бундов — казнены, правда, ещё до печалования нового митрополита.
Обещание не выступать против опричнины связало Филиппа по рукам и ногам, но его право печалования также ограничило в вольности государя. Оставалось надеяться на задушевные беседы с царём Иваном. За следующий год митрополит Филипп то и дело пытался разговаривать с государем, внушая и внушая ему свои мысли. Но с каждым разом эти беседы становились всё нервнее, жёстче и всё чаще заканчивались тем, что государь в сильном раздражении принимался кричать.
Первые полгода Иван Васильевич словно одумался, он притих сам и заставил своих опричников прекратить казни. Народ не мог нарадоваться, готов был носить нового митрополита на руках:
— Спаситель наш! Кромешники поутихли под его взглядом, от его слов и государь помягчел! Точно солнышко над Русью снова взошло...
Сам Филипп всё больше мрачнел. Никто не знал, о чём и как говорили они с Иваном Васильевичем, а для митрополита это и было самым страшным.
Во время первой же беседы он попытался убедить государя, что опричнина вредна стране, что негоже делить государство на части, что убийства людей ни к чему хорошему не приведут. Иван Васильевич морщился, морщился, потом раздражённо махнул рукой:
— Говоришь, как бояре! Я такое каждый день вон от твоего братца слышу.
Филипп согласно кивнул:
— Государь, это и значит, что верно говорю. Если многие о том же просят, надо бы прислушаться.
Иван явно хотел говорить о чём-то другом, он отмахивался от назиданий митрополита, но Филипп слушать заставил. Пришлось не только слушать, но и подчиниться, жестокие расправы прекратились. Но ненадолго.
По ветру полетели тонкие паутинки, неся на себе крохотных красных паучков. Паутинки липли к лицу, цеплялись за всё по пути. Паучкам приходилось снова и снова начинать свою работу...
Филипп с удовольствием поднял лицо к небу. Он очень любил тёплую московскую осень, такой не бывает на Соловках. Ветер с холодного моря не даёт паучкам вот так летать. Мысли вернулись к делам оставленной обители. Как они там? Собрали ли урожай, всё ли в порядке?..
Но не время раздумывать, государь позвал Филиппа к себе.
Иван Васильевич встретил митрополита в необычном возбуждении, как-то странно вгляделся в лицо Филиппа и вдруг потребовал:
— Я тебя много слушал, теперь послушай и ты меня.
— С готовностью, государь, — чуть склонил голову Филипп.
Царь подозрительно огляделся, нервно дёрнул головой и вдруг махнул рукой на стену:
— Пойдём, без лишних ушей поговорим.
Недоумённо глядя на завешенную огромным ковром стену, Филипп вдруг подумал, что если это тайник, то обратно можно и не выйти. Но отступать было некуда, пришлось подчиниться. За ковром действительно оказалась маленькая дверь в небольшую тайную комнатку. Рослый, крепкий Иван согнулся в три погибели, чтобы пройти в дверь, Колычеву тоже пришлось низко склониться.
В комнату с собой взяли всего один подсвечник с двумя свечами, окон в ней не было, потому царил полумрак. Но не было и дыбы или ещё чего непотребного. По стенам стояли две узкие резные лавки, в углу глаз едва различал образа, под ними теплилась небольшая лампадка. Пол перед образами затёрт до лоска. «Видно, царскими коленями», — подумал митрополит и был прав. Именно колени и лоб Ивана Васильевича сделали эти углубления в камне, отшлифовали их.
Вздохнув, государь присел на одну из лавок, показал митрополиту на вторую:
— Не стой, разговор долгий будет.
Колычев понял, что попал в тайную молельную комнату государя, которую тот старательно оберегал от чужих глаз. Немногие сподобились хоть глазком заглянуть сюда. Разве что Малюта Скуратов, которому Иван слепо доверял, да ещё пара самых близких его приспешников.
«Какая честь!» — усмехнулся про себя Филипп и почему-то подумал, бывал ли здесь Фёдор Басманов. Сам же подивился: к чему это знать?
Иван Васильевич был настроен на серьёзный разговор, он вдруг встал, проверил, плотно ли закрыта дверь, и снова уселся с тяжёлым вздохом. А в голову Филиппа всё лезли ненужные мысли, вроде той, что если снаружи дверь чем подпереть, то здесь найдёшь свой конец, и никто не узнает. Митрополит обругал сам себя: о том ли мыслит?! Негоже царю уподобляться, который и куста боится, в вечном страхе живёт, то и дело по сторонам оглядывается. Как раз об этом он хотел поговорить с государем, мол, негоже бояться своих людей, никто зла государю не желает. Если бы понял Иван Васильевич, глядишь, и распрямились бы его плечи, перестали шнырять по сторонам глаза, которые, как у вора на торге, так и бегают...
Но царь желал говорить сам.
— Ты, владыка, об инквизиции слыхал?
«Господи, неужто и этого боится?!» — мысленно ахнул митрополит.
— Да, но это далеко, в Испании. Нам не грозит, у нас такой ереси нет.
Думал, что успокоит, но просчитался.
— А надо, чтобы была! — Глаза государя почти безумно сверкнули, он даже встал от волнения.
— Зачем?! — ужаснулся Филипп.
— Ты не понимаешь! Не понимаешь! — Было видно, что Ивана Васильевича до глубины души тревожит этот разговор. У митрополита мелькнула нехорошая мысль, что царь точно одержимый...
Тот, словно в подтверждение подозрений, принялся бегать по комнатке, насколько позволяли её размеры и его рост, потом встал на колени перед образами и долго молился, кладя земные поклоны. Стук его лба о камень пола настолько поразил Филиппа, что тот даже забыл об иезуитах. Зато не забыл государь. Отбив многое число поклонов, он обернулся к митрополиту:
— Благослови, владыка.
Тот привычно протянул руку перекрестить, думая совсем о другом: что последует за этой искренней, как видно, молитвой?
