Русский. Мы и они - Юзеф Игнаций Крашевский
– А! Всю свою жизнь буду вам благодарна…
В её глазах были слёзы.
Князь Даливаг, который не был вовлечён в секрет этого разговора, очевидно, с маленькой ревностью подошёл к ним и прервал тихое совещание. Амелия также щебетанием и постоянными зацепками пыталась оттащить её к себе. Подали чай – беседа стала общей, Суслов отошёл в сторону.
Тем временем Прокоп Васильевич был счастлив, как человек, который оплачивает старые долги… он весело потирал волосы и гладил бороду. Чай был только вступлением к застолью; он опередил фрукты, варенье, торт, солёные и сладкие закуски, большое изобилие и ассортимент; сразу за этим последовал первый выстрел неизбежного шампанского и тосты за здоровье Марии Агафоновны, который все подняли несколько раз. Хозяин целовал ей руки и плакал от радости. Едва было время отдохнуть после этого, когда пригласили на ужин, заказанный у лучшего повара и превосходно украшенный. Мужчины выпили перед ним по несколько рюмок водки, которые отрезвили их для новых возлияний шампанского. Любимое русскими вино лилось струями, вынуждали пить, и князь Суслов, сам хозяин, даже Амелия порядком захмелели.
Общество оживилось до такой степени, что Суслов со своей будущей могли безнаказанно шептаться и пожимать друг другу руки, и никто не заметил этой довольно явной сердечности, даже заботливая мать, которой также рюмка шампанского малость вскружило голову. Князь Даливаг постоянно присаживался к прекрасной Марии, вздыхая и покручивая чёрные усы, а Амелия начинала их преследовать, чтобы облегчить первое сближение, но это ничуть не помогло; в голове бедной женщины стоял несчастный калека, гонимый в Сибирь, и слёзы наворачивались на глаза.
Уже было поздно, когда выпили последний тост, и задумчивая Мария, которую хозяин проводил до конца лестницы, села в экипаж, грустная от контраста этого веселья со своей болью, мало себе обещая из стараний Суслова.
* * *
Когда-то отец историков Геродот, рассказывая о северных краях, таинственные глубины которых разглядеть не мог, написал, что там за вечно падающим снегом света не видать, что, как белый пух, носятся там в воздухе вечный туман и метель, и прекращается всякая жизнь… Этот мрак и тишина Городотова до сих пор покрывают обширную территорию Российского государства и ничего не видно за пологом белой темноты… Кто бы заглянул и описал этот запертый, заколдованный, спящий край, взятый деспотизмом в железные кандалы, эту огромную тюрьму людей, из которой порой вырвется испуганный невольник, и его уста дрожат и он не смеет рассказать того, что видел, чтобы голос его не дошёл до ушей палачей, чтобы невидимые руки не схватили его снова и не заперли навеки в ту могилу живых?
Этому зимнему аду не хватает Данте, который бы его описал.
Над тысячами миль пустыни, через которую редко, робко проскальзывает человек, царит могильная тишина, неттам весёлого шума жизни и движения свободы, тревожно пробегает испуганный невольник, только цепи громко звенят и стон раздаётся для примера и приказ гремит, передаваемый из уст в уста. Молчать и слушать!
Дивный и страшный край, тянутся безлюдные степи, высохшие и замёрзшие, кое-где кучка людей в жалких домах, над которыми торчат, как выражение крайней силы… казённая тюрьма, церковь и казначейство. Не найдёшь ни школы, ни фабрики, ни биржи, а всюду тюрьмы и казна; вся деятельность правительства в этих двоих: тюрьмы для тех, кто хотел бы быть человеком; касса – для тех, кто считает, что не нужно платить и жить безнаказанно. Церковь стоит для вида, чтобы не сказали, что это общество без Бога, но Бог в нём – царь. Царь обозначает, что Господу Богу следует от людей и насколько Божий приказ нужно слушать.
Если Божье приказание идёт вразрез с царским, ты должен слушать то, что приказывает царь, а не то, что приказал много лет назад Бог. В церкви правительство так же хорошо распоряжается, как в тюрьме и казне; оно открывает, закрывает богослужения, назначает, освящает, отпускает грехи и осуждает. Там нет ничего выше царя, царь – Бог; язычество, как при императорах в Риме…
Человек, человеческая воля, чувства, моральные законы мира тут ничего не значат, всё служит одному и той горстки, что его окружает. Тот, кто хочет быть другим, кто отзывается голосом совести во имя закона человечности, идёт в цепях в шахту.
И тихо на пустынных пространствах, тишина и смерть называются блаженным счастьем, а кто бы посмел заплакать, тот повинен в преступлении против государства и оскорблении величества, потому что пожелал больше, чем нужно, и хотел иметь собственные чувства и мысли, а тут годится только плакать над царской недолей и радоваться царскому веселью.
Идёшь через этот край и кровь стынет в жилах при видах, которые тебя окружают; нигде человечество не было унижено больше, недостойней; существо, созданное по образу Божьему, стало изображением скота. Слёзы высыхают на глазах, сердце перестаёт биться, стеклянное небо смотрит на это и терпит, Бог допускает – хочется в отчаянии отрицать Провидение и в Бога не верить.
Среди глухого молчания смерти один крик пьяной массы порой раздастся в глубине этих заколдованных долин; пьяницы пьют, заглушая в себе эту ненависть. Человеком там быть нельзя, чересчур тяжело… так что нужно залить душу и разбудить в себе зверя… пьяный не чувствует ударов и смеётся над унижением.
Пробегаешь степи в поисках жизни, и нигде её нет; везде человек идёт испуганный, с опущенными в землю глазами, прокрадываясь через свет, всю его украденную, бедную, печальную жизнь…
Христианство тут на первый взгляд переросло в некую правительственную религию, в которой Господа Бога нет, потому что его заслоняет мундиром и погонами царь. Господь Бог не имеет права обращаться напрямую, только через уста своего полномочного, а то, что произнёс голос с небес, должно быть подтверждено в Петербурге.
Это гигантское тело государства, на котором, как раньше, растут кровавые и гнойные столицы и города, есть пустыней, тишиной и могилой.
* * *
Известны уже не только нам, несчастным, которые из наших семей дали в жертву русскому Минотавру десятину крови и боли, но всей Европе эти марши
