Фаддей Зелинский - Сказочная древность Эллады
Таков был предначертанный Гермионе путь ее любви; и она стала бы второй Алфесибеей по преданности и самоотвержению, если бы ей дали его избрать. Но нет: явился Менелай, и вслед за ним явился Неоптолем; данное под Троей обещание прежде всего должно было быть исполнено. Да и можно ли было колебаться в выборе? С одной стороны, сын Ахилла, сразу ставший одним из первых витязей Троянской войны, победитель грозного Еврипила, участник славной засады в троянском коне, покоритель Трои — с другой стороны, выросший далеко от войны юноша, единственным подвигом которого было матереубийство! Менелай не колебался, и его воля, конечно, пересилила желания его дочери. Так была разрушена супружеская жизнь Гермионы; ей не дали стать нежной, самоотверженной женой любимого мужа, она стала злою женой нелюбимого.
Выданная за Неоптолема, она последовала за ним во Фтию. Там первое, что ей представилось, были Андромаха и ее сын Анхиал. Она показалась себе излишней: варварка уже владела сердцем ее мужа. Конечно, люби она его, она нашла бы в себе силу для прощения; но именно этой любви не было, и она почувствовала себя оскорбленной, лишенной того единственного, что ей еще давал нежеланный брак.
Неоптолем заметил ее угнетенность и угадал ее настоящую причину: Андромаха это лишь предлог, вся же сила в том, что она сама любит другого, любит Ореста. Его гордость вспыхнула: как, ему, сыну Ахилла, победителю Илиона, предпочитать матереубийцу? ««Так что же? — гневно ответила Гермиона. — Орест, как благочестивый сын, отомстил убийцам своего отца; а у тебя не хватает духу отомстить убийце твоего!» Неоптолем удивленно на нее посмотрел. «Парис убит», — ответил он ей. «Кто говорит о Парисе! — презрительно возразила Гермиона. — Ведь всем известно, что настоящим убийцей твоего отца был Аполлон!» Удивление Неоптолема все росло и росло: «Ты хочешь, чтобы я потребовал к ответу Аполлона?» — «Это твое дело; но пока ты не исполнишь своего сыновнего долга, я тебе не жена». И она гневно удалилась в свою женскую хорому и больше с ним не разговаривала.
Неоптолем предался глубокому раздумью; но чем более он думал, тем более ему казалось, что его жена права. Долг сына отомстить за насильственную смерть отца. Исключения не допускалось — Орест, тот даже родной матери не пощадил. Конечно, бога он убить не может; но эллинский закон признает и другое удовлетворение — виру, ту виру, которую и Навплий потребовал от убийц своего сына за невозможностью отомстить им всем.
Неоптолем отправился в Дельфы, ко дню вещания; там уже ждало много паломников. С ними он и бросил жребий о порядке допущения к богу, когда священнослужитель подошел и к нему с вопросом: «Кто ты, чужестранец, и о чем приходишь ты спросить бога?» Он ему ответил: «Скажи Аполлону, что Неоптолем, сын Ахилла, требует от него виры за смерть своего отца». Священнослужитель молча удалился, недоумевающе качая головой; никогда еще не приходилось ему идти пред облик бога с подобным поручением.
Тем временем дерзновенное слово Неоптолема успело распространиться среди дельфийцев. «Этот фессалийский разбойник, — говорили они друг другу, — пришел, чтобы разграбить богатый храм нашего бога!»
Стали образовываться кучки, то здесь, то там; их вид и слова становились все более и более угрожающими. Наконец, они сплошной массой двинулись на пришельца. С десятком победитель Еврипила бы справился; но тут были сотни. Тут рядом алтарь Аполлона, еще дымящийся от принесенной жертвы. Неоптолем бросился к нему: священного права убежища дельфийцы не нарушат. Да, здесь он спасен… но внезапно его Глазам представилась другая, схожая картина: седобородый старец у алтаря Зевса, там, далеко, в замученной Трое, Приам, под двойной охраной и старости и алтарной сени — и перед ним опьяненный успехом победитель, презревший и ту и другую. Не имеет права дожить до старости тот, кто сам старости не дал Жить — и не имеет права искать убежища у алтаря тот, кто сам это убежище осквернил. Ему показалось, что алтарь отталкивает его от себя; внезапным прыжком он бросился в самую гущу нападающих — десяток перебил, но от сотен сам погиб.
Гермиона не сознавала того, что она посылает своего мужа на гибель; его отсутствием она решила воспользоваться для того, чтобы извести Андромаху и ее младенца. Это ей не удалось: старый Пелей вовремя явился и простер свою все еще могучую руку над своим правнуком и его обиженной матерью. Тогда обидчицей овладел безумный страх: вернется муж, узнает про ее покушение… Она уже готова была бежать из его дома — вдруг она увидела перед собою незнакомого юношу. Незнакомого, да; и все же это был тот, вокруг которого кружились все ее думы, уже столько лет, очищенный, вернувшийся из Тавриды Орест. «Иди со мной!» С ним? О, как охотно! Но ведь уже поздно: она теперь уже — мужняя жена. «Не жена, а вдова…»
После долгого несчастного обхода свершилось то, чему лучше было бы свершиться раньше: Орест женился на Гермионе, стал царем Микен и оставил после себя наследника, которому он на память о своем деянии дал имя Тисамена, то есть «Мстителя». И с ним мы уже оставляем предел царства сказки.
Когда смерть Неоптолема стала известна во Фтии, старый Пелей поручил Андромаху с ее сыном заботам Елена; во Фтии они царствовать не могли, но они нашли новую родину в смежном с Фессалией Эпире. Цари последнего еще в позднейшую эпоху производили себя от Анхиала и через него от Неоптолема и Ахилла; среди них и тот знаменитый царь Эпира, которым мы займемся в свое время, — Пирр, воевавший с Римом.
Сам же Пелей оставил на произвол желающим и Фарсал и Фтию: после его вторичной потери ничто более его уже не привязывало к жизни. Он побрел на восток, туда, где грозный Пелион спускается к морю. Здесь давно-давно его божественная невеста, впервые виденная им с высокого борта «Арго» в хороводе Нереид, вышла к нему, чтобы стать его женой. Помнит ли она еще о нем? Тихо плещет волна, не тем бурным прибоем, как некогда, нет — тихо, тихо; и тихо из своего подводного терема вышла та, которой ждало его сердце. Она взяла его за руку, разверзлась перед ними пурпурная глубина — и снова сомкнулась навеки, скрывая от взора смертных тайну подводного блаженства богини и ее избранника, Фетиды и Пелея.
70. ВОЗВРАТ ОДИССЕЯ
Корабли Одиссея тоже были оторваны бурею от общегреческого флота; все же они остались вместе и — к великому неудовольствию Навплия — избегли ужаса евбейских огней. Его проклятию, однако, суждено было исполниться, хотя и иным путем.
Так как родина Одиссея, Итака, лежала в Ионийском море, то ему необходимо было обогнуть юго-восточный мыс Пелопоннеса, Малею. Тут-то и подхватил его ветер и унес далеко-далеко в неведомые пределы. Наконец они увидели берег; вождь отправил отборных товарищей к местным жителям попросить продовольствия. Эти жители оказались людьми ласковыми: они угостили посланцев той пищей, которою питались сами, — цветком лотоса. И так вкусна была эта пища, что отведавший ее уже не хотел уезжать; он забывал о своей родине; ему хотелось вечно жить среди тех людей и питаться цветком лотоса. Пришлось самому Одиссею выйти на берег за пропавшими товарищами; он быстро понял чары лотоса, отказался сам заставил товарищей вернуться на корабль. И долго потом вспоминали они лотофагов и их чудесный цветок, ради которого забываешь об отчизне.
Затем, — новые скитания и новый неведомый берег; оставив прочие корабли в защищенном месте, Одиссей на своем собственном проехал дальше в глубь бухты и вышел с товарищами на берег. Осмотревшись кругом, он увидел емкую пещеру и в ней, к своему удивлению, целое молочное хозяйство: молоко в кувшинах и мисках, творог и сыр в корзинах. «Заберем, что можем, — советовали товарищи, — и поскорее на корабль!» — «Нельзя, — ответил Одиссей, — надо обождать хозяина и честно с ним поговорить». Но как только пришел этот хозяин, Одиссей раскаялся, что не последовал благоразумному совету товарищей. Это был великан, дикий, косматый, с одним круглым глазом посередине лба — из-за него товарищи его тотчас прозвали Киклопом, то есть «круглоглазым», но его собственное имя было, как потом обнаружилось, Полифем, и был он, подобно многим известным нам великанам, сыном Посидона. Вогнав свое стадо баранов и овец в пещеру, он осмотрелся кругом, запер вход огромной скалой и спросил пришельцев, кто они такие и где оставили свой корабль. Одиссей ему правды, разумеется, не сказал — корабль, мол, разбился среди моря; он и не стал его более расспрашивать, а схватил двух его товарищей и тотчас их съел, запивая эту дикую трапезу овечьим молоком. После этого он завалился спать.
Итак, было ясно: они попали к людоеду. Но что было делать? Убить чудовище? Это было бы возможно во время его сна, да что толку? Никакие человеческие усилия не сдвинут скалы, которой Полифем запер вход в пещеру; пришлось бы всем умирать с голоду. Нет, тут нужна другая мера, а какая, об этом следовало подумать. Тем временем ночь прошла, Полифем проснулся, закусил еще двумя товарищами и погнал скот из пещеры, тщательно, однако, затворяя за собой вход в пещеру той же скалой. Тем временем у Одиссея план спасения и мести созрел. Найдя в углу пещеры огромный кол из масличного дерева, он заострил его мечом и стал ждать возвращения киклопа. Это возвращение, правда, стоило жизни еще двум товарищам; но затем витязь подошел к хозяину с большой чашей крепкого вина в руках — это вино он для возможного обмена захватил с собою. «Запей человечину вином, киклоп», — сказал он ему. Глотнул киклоп — понравилось, словно жидкое пламя прогулялось по всему телу! «Наливай еще!» Одиссей повиновался. «И еще — не бойся, будет и тебе гостинец от меня». После третьей чащи киклоп окончательно развеселился. «Ну что же, мой гостинец?» — спросил Одиссей. «А ты мне сначала свое имя скажи!» — «Мое имя — Никто», — лукаво ответил витязь. «Так вот, друг Никто, тебя я съем последним, после всех твоих товарищей, а их всех раньше — это тебе и будет гостинец от меня». И он расхохотался.
