Марк Твен - Жанна дАрк
Таковы были намеченные ходы игры; оставалось только сделать их в предписанном порядке — и партия выиграна. Можно было почти предсказать день, когда обманутая девушка, самая невинная и благородная дщерь Франции, обретет мученическую смерть.
Время, жестокое время, благоприятствовало. Духа Жанны еще не угасили, он был высок и могуч, как всегда; но ее телесные силы непрерывно таяли в продолжение последних десяти дней. А могучий ум только в здоровом теле находит нужную опору.
Теперь всему миру известно, что план Кошона был именно таков, как я рассказал вам вкратце; но тогда никто этого не знал. Есть несомненные указания, что Варвик и другие английские вельможи, за исключением самых высших, например кардинала Винчестерского, не были посвящены в тайну; и что из французов только Луазлер и Бопэр знали, в чем дело. Иногда я даже сомневаюсь, было ли все с самого начала известно Луазлеру и Бопэру. Во всяком случае, если кто-нибудь и был посвящен, то именно они.
Обыкновенно осужденным предоставляют провести спокойно последнюю ночь, но если верить ходившим тогда слухам, то бедной Жанне было отказано и в этой милости. Луазлер пробрался в ее келью и, выдавая себя за духовного отца, друга, тайного приверженца Франции и ненавистника англичан, несколько часов подряд уговаривал ее «прибегнуть к единственной истине и справедливости» — подчиниться Церкви, как подобает доброму христианину; и он говорил, что тогда она сразу вырвется из грозных ногтей англичан и будет переведена в церковную тюрьму, где ее будут уважать и приставят к ней женщин вместо тюремщиков. Он знал, чем затронуть ее. Он знал, как ненавистно ей было присутствие грубых, циничных английских часовых; он знал, что Голоса неясно обещали ей нечто, в чем она была готова видеть возможность бегства, спасения, избавления, возможность еще раз выступить на защиту Франции и довершить то великое дело, которое возложено на нее Небом. Была у него и другая причина: если удастся еще более утомить слабеющее тело Жанны, лишив ее отдыха и сна, то ее усталый ум будет завтра затуманен и усыплен, не окажется в силах противостоять увещаниям, угрозам и виду костра, и, таким образом, не заметит тех ловушек, присутствие которых он тотчас открыл бы при обычных условиях.
Должен ли я говорить, что в ту ночь я не знал покоя. Ноэль — тоже. Под вечер мы отправились к главным воротам; мы ухватились за последнюю надежду, вспомнив смутное пророчество Голосов Жанны, похожее на обещание, что в самую решительную минуту ее освободят силою. Быстро разнеслась повсюду потрясающая весть, что Жанна д'Арк, наконец, осуждена и что завтра утром, по прочтении приговора, ее сожгут заживо. Поэтому народные толпы устремились в ворота сплошным потоком; многих английские солдаты вовсе не пускали в город — тех, у кого были сомнительны или отсутствовали пропускные грамоты. Жадно всматривались мы в эту толпу, но не видели никаких указаний, что это были наши боевые товарищи, и, конечно, мы не заметили ни одного знакомого лица. И вот когда ворота наконец закрылись, мы пошли обратно, удрученные горем, боясь хоть одним словом или мыслью обличить свое разочарование.
Взволнованные толпы запрудили все улицы. Трудно было продвигаться вперед. К полуночи мы случайно забрели в места, находящиеся по соседству с красивой церковью Сен-Уан. Там шла какая-то кипучая работа. Над многолюдной площадью высился лес факелов. Свободная дорога, охраняемая стражей, разделяла толпу. Рабочие носили доски и бревна, исчезая с ними в воротах кладбища. Мы спросили, что здесь происходит. Ответ гласил:
— Ставят подмостки и позорный столб. Разве вы не знаете, что завтра утром сожгут французскую ведьму?
Мы ушли. Не по душе нам было это место.
На рассвете мы опять были у городских ворот. На этот раз нас осенила новая надежда, которую наши утомленные тела и лихорадочные мысли превратили в великую возможность. До нас дошел слух, что аббат Жюмьежский отправился в Руан вместе со своими монахами, чтобы присутствовать на казни. Наши желания, поощряемые воображением, видели вместо этих девятисот монахов — старых стражников Жанны, а вместо их аббата — Ла Гира, или Бастарда, или д'Алансона; мы глядели на их нескончаемую вереницу, беспрепятственно входившую в город, и на людей, которые почтительно расступались перед ними, обнажая головы; и сердца наши замирали, и наши глаза туманились слезами радости, гордости и восторга; и мы заглядывали под монашеские капюшоны, собираясь дать знак первому незнакомцу, что мы — приверженцы Жанны и что ради святого дела мы не замедлим принести в жертву свою и вражескую жизнь. Как безрассудны мы были! Но мы были молоды, а вы знаете, что юность всему верит, на все надеется.
ГЛАВА ХIХ
Утром я, согласно моей должности, занял указанное место. Оно находилось на подмостках, сооруженных на высоте человеческого роста, на Сент-Уанском кладбище, около церковной стены. На этих же подмостках расположились многочисленные священники, именитые граждане и несколько законоведов. Немного отступя, на равной высоте, стояли другие, более просторные подмостки, осененные красивым балдахином для защиты от солнца или дождя и убранные богатыми коврами. Кроме того, там были удобные кресла, из которых два, отличавшиеся особой роскошью, стояли на некотором возвышении. Одно из кресел было занято принцем английского королевского дома, его преосвященством кардиналом Винчестерским; другое — Кошоном, епископом Бовэским; остальные кресла были отданы в распоряжение трех епископов, вице-инквизитора, восьми аббатов и шестидесяти двух монахов и законников, которые были судьями Жанны.
Впереди, в двадцати шагах, был третий помост — усеченная пирамида из камней, сложенных уступами, наподобие ступеней. Над этой пирамидой возвышался позорный столб, у подножия которого были нагромождены поленья и связки хвороста. На земле, у основания пирамиды, стояли три ярко-красные фигуры — палач и его помощники. У их ног лежала куча перегоревших головешек, превратившихся в багровые угли; в двух шагах был сложен дополнительный запас топлива, составлявший огромную кучу высотой с человеческий рост и равнявшуюся по меньшей мере шести нагруженным телегам. Подумайте только! На первый взгляд наше тело так непрочно, так легко разрушимо, так недолговечно; а между тем гораздо легче превратить в пепел гранитную статую, чем человеческое тело.
Вид позорного столба причинил мне острую боль, но, как я ни отворачивался, мои глаза не могли оторваться от этого зрелища. Такова притягательная сила всего грозного и ужасного.
Площадь, занятая подмостками и позорным столбом, была оцеплена английскими солдатами; бок о бок стояли они, выпрямившись и застыв в своих сверкающих стальных латах. А за ними, в обе стороны, раскинулось море людских голов. И мы не видели ни единого окна, ни единой крыши, где не виднелись бы лица любопытных.
Но все было охвачено безмолвием, оцепенением; как будто все умерло. Впечатление этой торжественной тишины усугублялось свинцовым сумраком, так как небо было затянуто покровом низко нависших грозовых туч. А на далеком горизонте вспыхивали слабые зарницы, и по временам доносились глухие, мятежные раскаты грома.
Наконец тишина нарушилась. Послышались вдалеке невнятные, но знакомые звуки — отрывистые слова команды; затем море голов раздвинулось, и показался бодро марширующий отряд солдат. Мое сердце забилось учащенно. Не Ла Гир ли идет со своими головорезами? Нет, не такова у них поступь. Нет. То была пленница под конвоем. То вели Жанну д'Арк. И снова меня охватило безотрадное чувство. Несмотря на ее слабость, ее заставили идти пешком: им надо было утомить ее, насколько возможно. Расстояние небольшое — около тысячи футов, но все-таки это было слишком тяжелое испытание для девушки, которая в течение многих месяцев была прикована к месту и отвыкла ходить. Ведь целый год Жанна не знала ничего, кроме холодной сырости тюрьмы, а теперь она была вынуждена тащиться по этой летней духоте, по этому раскаленному воздуху, от которого стеснялось дыхание. Когда она, изнемогая от усталости, вошла в ворота, то мы увидели рядом с ней предателя Луазлера, что-то шептавшего ей на ухо. Впоследствии мы узнали, что он опять провел все утро в ее темнице, надоедая ей увещаниями и стараясь ее обольстить ложными надеждами, и что около ворот он продолжал ту же работу, прося ее исполнить все требования и обещая счастливый исход, если она пойдет на уступки; она тогда избавится от страшных англичан, и покровительство Церкви послужит ей безопасной защитой. Негодный человек! Человек с каменным сердцем!
Жанна села на подмостках и тотчас понурила голову; и она продолжала так сидеть, сложив руки на коленях, равнодушная ко всему и ни о чем, кроме отдыха, не думая. И опять она была такая бледная, точно алебастр.
Каким любопытством загорелись эти бесчисленные лица, и сколько напряженного внимания было во всех глазах, устремленных на хрупкую девушку! И это было так естественно: эти люди ведь сознавали, что наконец-то им довелось увидеть ту, которую они давно жаждали видеть: ту, чье имя разнеслось по всей Европе и затмило своей славой все прочие имена и знаменитости, Жанну д'Арк, чудо нынешнего века, чудо всех грядущих веков! И, глядя на их изумленные лица, я, как по книге, мог прочесть их мысли: «Возможно ли? Неужели действительно эта молоденькая девушка, этот ребенок с добрым, нежным, прекрасным и милым лицом, брала приступом крепости, неслась в атаку во главе победоносных войск? Неужели это она единым дуновением смела со своего пути английское могущество? Неужели это она так долго вела одинокую борьбу с первыми мудрецами и учеными Франции? И она победила бы, будь это честная борьба!»
