Тамара Каленова - Университетская роща

— Бей железнодорожных служащих и забастовщиков!

— Ур-ра! — поддержали и его.

Медленно и неотвратимо толпа начала разворачиваться, готовиться к движению.

Боже, царя храни!

Сильный, державный,

Царствуй на славу,

На славу нам…

Запел чей-то сильный дьяконовский голос. «Народный» гимн заставил всех подтянуться, упорядочиться в колонну. И шествие началось.

Шли снизу, от старой Соборной площади к Ново-Соборной, к университету. Шли медленно, угрожающе. С пением. Откуда-то в руках появились колья, палки.

— Нынче конец студентам…

— Идем ломить! — говорили из толпы встречным людям, и многие из этих встречных вливались в нее.

По улице Почтамтской шли уже с двумя национальными флагами.

Возле полицейского управления шествие задержалось. Толпа стала требовать портрет Николая, чтобы пронести его по городу.

Дежурный пристав, молодой, неопытный и несколько нервный, стал приказывать разойтись и пригрозил толпе семипатронным револьвером Нагана, недавно появившимся на вооружении в полиции.

Савушка Скопец вежливо отобрал у пристава «игрушку» и самолично позвонил полицмейстеру, повторив желание «народа» насчет портретов государя.

Полицмейстер, недавно произведенный в этот высокий чин, замер на другом конце телефонного провода… Потом велел повесить трубку и ждать распоряжений.

Савушка недобро усмехнулся, но от телефона отошел.

— Шалунья-рыбка, вижу я, играет с червяком, — угрюмо проговорил он, припомнив детский стишок.

А тем временем полицмейстер названивал губернатору. Азанчевский-Азанчеев посоветовал:

— Портретов царя не давать. Но… пусть будет так, как будто толпа сама взяла.

И толпа сама взяла портрет Николая. Но вышло так, как будто его дали.

Уходя из полицейского управления, кто-то из свиты Савушки, возвращая дежурному приставу револьвер Нагана, «по нечаянности» ткнул ему рукоятью в рожу, отчего под глазом у того образовалась внушительная слива.

Михаил Беззапишин, домовладелец с Мухиной улицы, хозяин небольшого кирпичного заводика, нес портрет государя впереди толпы до тех пор, пока близ аптеки Бота не приметил своего давнего неприятеля, агента страхового общества. Беззапишину показалось, что тот недостаточно поспешно стащил с головы убор при виде портрета батюшки-государя.

— Хватай его! — скомандовал он и, передав портрет булочнику, устремился догонять агента.

— Бей студентов! — заревела толпа, очумевшая от вида первой крови. — Бей интеллигенцию, — разъязвит ее!!

Студенты до поры не встречались. Походя, почти не останавливаясь, убили рабочего с колбасного завода.

Студент Кадиков, болезненный, тихий юноша, доверчиво шел по тротуару навстречу шествию, направляясь на почту за посылкой. Настроение толпы заметил слишком поздно… С земли он уже не поднялся.

— Можно!

— Все можно!! Батюшка-царь свободы объявил!

— Постоим за веру! За царя!

Многи лета, многи лета,

Православный русский царь!

Дружно-громко песня эта

Пелась прадедами встарь…

Толпа подхватила тысячной глоткой:

Дружно, громко песню эту

И теперь вся Русь твердит.

С ней по целому полсвету

Имя царское гремит.

Толпа окружила дом Макария.

— Молебен!

— Желаем молебен!

— Батюшка-царь манифест даровал! Молебен!!..

Макарий вышел их бывшего особняка Асташева, лучшего в городе. Сумрачный, больной. Подверженный судороге правый глаз против обыкновения «не плясал», застыл, как парализованный. Владыко послушал ораторов. Сказал:

— Расходитесь!

Толпа не послушалась и двинулась дальше.

В театре Королёва заканчивался митинг, а в управлении Сибирской железной дороги служащие, среди которых было много женщин с детьми, получали содержание за месяц.

Полиция как вымерзла: ни одного мундира!

Алексей Иванович Макушин, раздавший накануне добровольцам-милиционерам — их было пятьдесят-шестьдесят человек — оружие и повязки с буквами ГО — Городская Охрана, покинул управу и отправился к губернатору. По дороге ему стало известно о произведенных толпой убийствах и Макушин, чуя зловещее, заторопился еще сильнее, надеясь предотвратить дальнейшее кровопролитие.

Но его действия были уже бесполезны, ибо наступил тот невидимый перелом, когда толпа стала неуправляемой.

Городская Охрана, или, как ее все называли, милиция, созданная томскими либералами для наведения порядка на улицах и для борьбы с расплодившимися преступниками, окружила театр Королёва и попыталась защитить людей, расходившихся с митинга.

Толпа придвинулась к ним.

— Кончай охранников!

— Царя продали…

— Ломи их…

Раздавались повсюду провокационные выкрики.

У кого-то из охранников сдали нервы, и он вскинул револьвер. Раздался выстрел — и одновременно дурной крик, не столько от боли, сколько от злобы. Толпа отхлынула, но оправившись от неожиданности, поперла вперед.

Добровольцы-милиционеры, студенты и рабочие вынуждены были спрятаться в трехэтажное здание Сибирской железной дороги. Забаррикадировались на первом этаже.

Толпа на площади Ново-Соборной достигла нескольких тысяч. Откуда-то появились дрова, остатки мебели, начали сооружаться костры…

Губернатор Азанчевский-Азанчеев вышел к народу и попросил разойтись.

— Выдайте нам городскую голову Макушина!

— …Присяжных Вологодского и Вейсмана!

Губернатор поспешил удалиться во внутренние покои своего дома — звонить и ждать подкрепление.

В четыре часа дня загорелась пивная Рейземпмана…

Крылов заставил Ивана Петровича выпить брому. Уложил его на кушетку в конторке при оранжерее. Велел никуда не уходить.

Немушка… Только сейчас Крылов спохватился, что до сих пор нет его. Еще утром ушел на почту снести посылку с семенами. Что с ним? Где он?

«Придет, — успокаивал он сам себя. — Немушка — божий человек… Убогий… Не посмеют…»

Но тревога за судьбу человека, которого он отправил с поручением, росла.

Началось… Дурные предчувствия, мучившие Крылова в последнее время, похоже, начали сбываться. Эх, Федор, Федор, упоенный близкой победой, где ты сейчас?

Крылов оделся, взял трость — в последнее время он сильно привык к ней — и пошел искать Немушку.

Со стороны Троицкого кафедрального собора доносился глухой и странный шум, словно бы там, в сумерках, возилось какое-то большое и страшное существо, вскрикивало, шуршало, выло, пело, взлязгивало железами, трещало — и все это одновременно. Пахло дымом.

Да как-то жутко…

Пошатываясь, Крылов шел по улице, не зная куда и зачем. Попал в толпу. Его толкнули. Сбили очки. Он потерял трость.

Людской водоворот долго кружил его на одном месте, затем так же неожиданно, как вовлек, бросил в сторону, и Крылов очутился на паперти.

Троицкий кафедральный собор, заново отстроенный и освященный пять лет назад, темной громадой довлел над площадью. Ни огонька, ни звука. Все двери заперты изнутри.

На паперти было просторнее, но тоже толпились какие-то люди, нищие, юродивые, зеваки. Лезли на фасонную чугунную ограду, чтобы лучше все рассмотреть. Немушки здесь не было.

Крылов попробовал было отсюда выбраться, но не смог. Толпа обтекала собор со всех сторон, до самого губернаторского дома, запружая ближайшие переулки.

— Революционеры! — слышалось в толпе. — Засели в управлении!

— Выкурить!

— Жги ораторов!!!

— Кури милицию…

— Не жалей забастовщиков!!!

На площади творилось что-то невообразимое. Тащили откуда-то доски, палки, обломки мебели. Мелькнул даже погнутый куполок домашнего абажура. Все это складывалось у входа в управление Сибирской железной дороги. Зачем?

Странно, солдаты, оцепившие площадь, вели себя бездейственно. Не мешали толпе заниматься нагромождением хлама. Покрикивали только для вида: «Расходитесь… расходитесь…»

Расходиться никто и не думал.

Внезапно единодушный вопль вырвался в толпе: от чьего-то факела загорелась куча хлама. Огонь лизнул стену театра Королёва.

— Пожар! — закричали на паперти.

Но никто не бросился тушить. Лишь качнулись вперед — получше рассмотреть.

Огонь начал набирать силу. Появились пожарные. Но — дикое дело! — им стали мешать бороться с огнем! Ломали машины. Какого-то пожарника сбили с ног…

Казалось, все сошли с ума.

Люди, осажденные в театре и в управлении, начали метаться, выскакивать наружу. Кто-то пробовал спуститься по водосточной трубе…

Толпа зорко следила, сторожила их — набрасывалась на каждого, кто спасался от огня. Особенно охотились за студенческими тужурками и шинелями, за форменными пиджаками железнодорожников.

Крылов зажал голову руками. Бред дикий, чудовищный! Этого не может быть…