Автор неизвестен - Аспазия
— Перикл заплакал!
В это самое время в Афины пришло известие о столкновении при Сиботе, в котором афинский корабль помог одержать победу керкиреянам против коринфян, но на это известие не обращали внимания — все говорили о слезе Перикла.
Слеза Перикла закончила речь. По знаку архонта выступил вперед один служитель и начал раздавать судьям камешки для подачи голосов, каждому, на глазах у всех по одному белому и по одному черному камню: по одному оправдательному и по одному обвинительному. Затем гелиасты встали со своих скамей и один за одним начали подходить к урне, бросая в нее то белый, то черный камень, оставшиеся камни они бросали в стоявший рядом деревянный сосуд.
Первое голосование гелиастов выявляло: виновна или невиновна Аспазия, вторичное — в случае признания виновности — относилось к наказанию.
Наконец все гелиасты подали голоса. Белые и черные камни были тщательно сосчитаны на глазах архонта.
В сильном волнении глаза всех были устремлены на урну, из которой вынимали камни. Количество белых увеличивалось, подавляя собой черные камни.
Супруга Перикла была оправдана!
На весах Фемиды имела решающее значение слеза героя.
Едва произнесенное устами архонта оправдание, точно на крыльях, разнеслось по всей Агоре, Аспазия поднялась. Взгляд ее, сверкая, остановился на мгновение на головах гелиастов. Легкая краска выступила у нее на лице, она молча протянула руку Периклу, который повел ее из суда. В то время, как она проходила в толпе, лицо ее было закрыто покрывалом.
В Агоре встретило и провожало Перикла громкое приветствие афинян. По улицам, которым проходил на обратном пути Перикл с супругой, толпился народ и самые разнообразные настроения отражались на лицах людей, глядевших на Аспазию, но общее восклицание, встречавшее ее повсюду, было одно: «Как еще хороша Аспазия»!
Это восклицание, наконец, заглушило другие, и только безумный Менон крикнул вслед прекрасной милезианке бранное слово.
Вдруг из толпы перед ними появился Сократ.
— Желаю тебе счастья, Аспазия! — сказал он, подходя к ней. — Как мучительны для нас были эти последние часы.
— Где ты был во время вынесения приговора? — спросила Аспазия.
— Все время — в толпе, — отвечал Сократ.
— Что ты слышал в это время? — спросила Аспазия.
— Разное, — отвечал Сократ, — но под конец — только две фразы переходили из уст в уста.
— Что же?
— «Перикл заплакал» и «Как хороша еще Аспазия». Постарайся, Аспазия, чтобы эта слеза Перикла осталась последней, так как только первая слеза мужчины возвышенна, вторая же — смешна, только первая трогает и потрясает, вторая — не производит впечатления. Перикл никогда не должен больше плакать!..
— Разве я вызвала слезы в глазах Перикла? — спросила оскорбленная Аспазия.
— Я этого не говорил, но Перикл не должен плакать, — сказал Сократ и снова потерялся в толпе.
Аспазия была взволнована. «Как! Враждебно настроенные афиняне оправдали ее и вдруг… из толпы врагов выступил друг, с пророчащим несчастье обвинением!»
— Ты знаешь Сократа! — сказал Перикл. — Будь с ним терпеливее, ты знаешь, он — друг.
Но Аспазия сердилась, и мысль — уже давно зародившаяся в душе наказать философа, вечно готового учить, с новой силой пробудилась в ней, в то время, как она с победным видом шла рядом с супругом.
В некотором отдалении за ними следовали двое и внимательно наблюдали. Насмешливые улыбки мелькали на губах, когда они перешептывались друг с другом.
Эти двое были: Диопит и олигарх Фукидид.
— Жена ускользнула, — мрачно сверкая глазами, говорил олигарх.
— Тем хуже для нее, — говорил жрец, — ты знаешь народ — если бы она была осуждена, то о ней жалели бы и сострадали бы Периклу. Теперь, когда она ускользнула, скоро будут говорить, что судьи были снисходительны, что могущество Перикла становится опаснее, если из любви к нему оправдывают преступников. Торжествуй сегодня, — продолжал Диопит, грозя кулаком супругу Аспазии, — стрела, которую ты отклонил от жены, попадет в твою голову.
9
Однажды утром Перикл шел со своим другом Софоклом по Агоре, как вдруг встретился с Эврипидом, шедшим в сопровождении Сократа.
Вслед за поэтом несколько рабов несли багаж. Перикл, удивленный этим, спросил, куда он отправляется.
— Я еду на Саламин, — отвечал Эврипид, — где я надеюсь, наконец, найти спокойствие, в котором нуждаюсь. В прибрежном гроте, где я впервые увидел свет, я хочу поселиться навсегда. Надеюсь, что там мне никто не помешает.
— Разве деревенский дом не предоставляет тебе спокойствия и уединения? — спросил Перикл.
— Не говорите мне о деревенском доме, — сердито возразил поэт, голова распухла от ужасного кваканья лягушек и треска кузнечиков. Напрасно Сократ помогал мне в течение двух дней охотиться за ними… Ты смеешься, Софокл, тебе легко говорить воодушевленные речи в окружении целого хора лягушек.
— Отчего же нет? — улыбаясь возразил Софокл. — Все в природе имеют голос, все поют: поют вороны, поет ветер, поют деревья, поет камень, когда его толкает ногой путник. Поэтому, Эврипид, оставь нам наших лягушек…
— У вас их кажется достаточно, — резко перебил Эврипид, — нынешние поклонники прекрасного — те же самые лягушки, они надоедают постоянным кваканьем. Своими речами они умеют превращать черное в белое, никогда не желают взглянуть прямо в глаза серьезной жизни. Но не будем говорить об этом. Не одни лягушки и кузнечики сделали невозможным пребывание на твердой земле, ничего в Афинах мне больше не нравится. Как ни привык человек к афинской веселости, тем не менее ему неприятно переносить насмешки всех уличных мальчишек из-за бежавшей жены. К тому же, мне кажется, в воздухе носится что-то угрожающее. Прощайте, я отправляюсь на Саламин.
— Неужели наше счастье зависит от места? — возразил Софокл. — Мне кажется, что грек должен оставаться, несмотря на все суровое и мрачное, самим собой, проводить жизнь в невозмутимом спокойствии, как человек постигнувший высшую гармонию собственного существования, которому ничто не может испортить благородного наслаждения этим существованием.
— А когда страх заставит дрожать колени, — перебил его Эврипид, — что ты будешь делать тогда, когда иссякнет источник наслаждений?
— Тогда я откажусь от наслаждений молодости, — отвечал Софокл. — Но и в старости меня будет окружать достаточно прекрасного.
— Ты говоришь, как сын добрых старых времен, — возразил Эврипид, — и забываешь, что мы становимся умнее и уже не в состоянии наслаждаться идиллическим спокойствием.
— Что касается меня, — заметил Сократ, — то слова Софокла удивляют.
Но прежде, чем Софокл успел что-нибудь прибавить, в народе, собравшемся на Агоре, поднялся шум: подали сигнал начала народного собрания на Пниксе и все бросились туда.
Перикл улыбнулся и сказал:
— Сегодня, сын Софроника, нам не удастся поговорить, так как афинян призывают на Пникс более настоятельные дела…
— Мирмекид, — говорил афинский гражданин своему соседу, направляясь с толпой народа на Пникс, — то, что мы можем решить сегодня на Агоре, кажется мне, будет иметь дурные последствия для Эллады. Для этого есть предзнаменования, но что всего ужаснее, это то, что Делос, священный Делос, остров ионического бога Аполлона, никогда до сих пор не подвергавшийся землетрясению…
— Конечно никогда, — перебил Мирмекид. — Каждому мальчику известно, что священный Делос прикреплен железными цепями к морскому дну и не может быть потрясен подземной грозой, как другие острова Архипелага.
— Так думали до сих пор, — продолжал Кирмоген, — но вчера пришло известие, что на острове было землетрясение, продолжавшееся минуту, и под ним слышались подземные удары.
— Делос потрясен! — вскричал Мирмекид. — В таком случае в Элладе не остается ничего устойчивого.
Другие мужчины присоединились к Мирмекиду и Кирмогену. Но разговор этот был скоро прерван громким шумом, раздавшимся на Агоре.
— Мегарская собака! — раздавались крики. — Мегарская собака! Убить его! Побить камнями.
Громадная кричащая толпа быстро собралась вокруг человека, схваченного несколькими афинянами и бывшего предметом негодования.
Не в первый раз мегарцев ловили в Афинах за дурные дела, особенно часто попадались они за незаконную торговлю. Афинский рынок и гавань были закрыты для соседнего города, многие из его граждан были изгнаны оттуда. Но негодование и злоба на мегарцев усилились с тех пор, как они варварски убили посланного из Афин герольда. С этого дня афиняне поклялись бить камнями каждого мегарца, который появился бы в Афинах.
Пойманный умолял сохранить ему жизнь и клялся всеми богами, что он не мегарец, а элевсинец.
