Владислав Бахревский - Смута
Марина Юрьевна подошла под благословение, спросила:
– Покойнее ли вам, святой отец, в нашем польском заточении против того, что вы претерпели от русских?
– Я не чаял вернуться когда-либо в мир людей благородных. Что же касается монастырской жизни – русские в вере, в наложении на себя обуз и всяческих запретов не знают никаких пределов. Угодно ли это Богу, не угодно ли, но они такие. Они так живут, так веруют, так постятся, до полного изнурения, они и молятся неистово, отбивая в день многие тысячи поклонов. Я, ваше величество, не судья людям. Я умею смотреть и сочувствовать.
– Что вам открыто в моей судьбе, святой отец? – Марина Юрьевна смотрела на монаха проникновенно, призвав на помощь все свое обаяние. – Ради Святой Девы, не утаите от меня то, что открыто вам, дурно ли это, страшно. Я на пороге полного отчаяния… Впрочем, что же это я сразу о себе? У меня есть чем порадовать вас, святой отец. Верные люди сообщили, что ученик ваш, японец, жив. Он в Москве. Он помнит вас, ждет.
Монах улыбнулся своей почти не плотской улыбкой. Скользнул по лицу свет и словно бы остался висеть в воздухе, ощущаемый, но невидимый.
– Провидец Иринарх однажды сказал мне, когда я тосковал по ученику, что тот жив, что душу его примет апостол Андрей Первозванный через два года.
– Это когда же?
– 30 ноября 1611-го, стало быть…
– Я жду от вас, видимо, почти такого же предвидения, – тихо сказала Марина Юрьевна.
Они беседовали по-русски, но способный де Мело уже прекрасно понимал и польскую речь.
– Увы! Не владею и сотой долей того, что открыто Иринарху, этому удивительному подвижнику. Обвешан пудами железа, он сидит взаперти множество лет, но знает, кажется, больше, чем все суетящиеся в миру.
– Святой отец! – Марина Юрьевна с неистовством во взоре наклонилась и поцеловала крест на груди монаха. – Что мне делать? Покориться королю и вернуться нищенкой на порог отцовского дома? Бежать к супругу, остаться здесь и возмутить воинство против моего тюремщика Рожинского?! Или, быть может, уйти в монастырь?
– Дух вашего величества изнемогает от пут, которые вы на себя наложили своей волей… Я не ведаю, что будет, но предчувствую – вас ожидает вихрь, жизнь среди пламени. Будут всполохи торжества, и тьма будет. Оставайтесь собой, ваше величество. Много ли счастья – прожить не свою жизнь, может, более покойную, долгую. Постылые дни для постылых людей. Вы – иная.
Марина Юрьевна просияла.
– Не оставляйте меня! Я чувствую, как снова потекла по жилам моя остановившаяся кровь. Благодарю вас, святой отец. Молитесь за всех нас и за меня, дочь вашу.
Помня о предсказанном, и сама уже как вихрь, она написала сначала королю, потом отцу. Выходило сумбурно, зато страстно: «Счастье не всегда ходит по одному пути, оно не там кончается, откуда начинается, но устраивается так, как сам Бог, в руке которого зиждется, направит его. Поэтому мы убеждены, что Он будет печься о том, что у нас есть и что мы получили из рук Его, и, вознаграждая наши скорби, пошлет нам утешение. Надеемся, что и его королевское величество будет нам желать того же. Кого Бог осветит, тот будет несомненно и по праву сиять».
Излила всю гордость свою на страницу, даже в росчерках была эта гордость, ничем не колебимая, ни тем, что оставлена всеми, ни тем, что ее судьбу решают люди ничтожные.
Отцу она высказала всю правду: «Если когда-либо мне грозила опасность, так это именно теперь, ибо никто не может указать мне безопасного места для приличного и спокойного жительства и никто не хочет посоветовать мне что-либо для моего блага».
Казимирский, привезший в тушинский лагерь письма Вора, был задержан людьми гетмана. Письма собрали, сожгли. Рожинский устыдил Казимирского и предоставил возможность искупить вину перед поляками: вручил ему письмо к воеводе Калуги пану Скотницкому с приказом схватить Вора и доставить в Тушино.
Казимирский письмо гетмана взял, но показал его сначала своему господину. Вор не стал разбирать, чью сторону примет Скотницкий.
Из Царева-Займища явились верные «Дмитрию Иоанновичу» казаки во главе с князем Григорием Шаховским, который совсем уж было потерялся во всеобщем российском разброде. Вор, уповая на казацкие сабли, взбунтовал Калугу, и Скотницкого забила до смерти толпа. Его товарищ по воеводству окольничий Иван Иванович Годунов, некогда положивший к ногам Вора вторую русскую столицу – Владимир, спрятался в башне, но его предал дворянин Михайла Бутурлин. Годунова затащили на самый верх башни и сбросили. Он расшибся, но был жив. Прибежала жена Арина Никитична, родная сестра Филарета, кинулась поднимать мужа. Ее оттолкнули, ударили, Ивана Ивановича поволокли на Оку, где и кинули в полынью. Он очнулся от беспамятства, всплыл, ухватился за край лодки, но Бутурлин саблей отсек ему руку, и вода унесла, затянула несчастного воеводу под лед.
Город ликовал победу.
– Шуйский предал русских шведам, Рожинский и Филарет – полякам. Если кто хочет из русских остаться русскими – верьте одному мне! – призывал Вор.
И снова города присягали ему: Тула, Козельск, Перемышль…
7813 января 1610 года из Тушина под Смоленск выехало большое посольство… представлявшее русскую измену и нареченного, а значит, незаконного патриарха Филарета.
В истории России явление заурядное, когда изменник в потомстве остается героем, герои же почитаются ничтожествами. Имен этих так много и столь они знамениты, что называть их надобности нет. Не потому ли русский народ во все времена живет, отгородясь от властей?
Священным единением российское простолюдье обязано не мудрости вождей и уж конечно не любви друг к другу, но ужасным бедам. Только на самом краю брались за ум. Над самою бездной, когда уж половина народа в бездне.
Скопин-Шуйский еще только-только пошевелился в Александровской слободе, а Сапега, бросив все свои запасы, все награбленное, бежал от Троице-Сергиева монастыря в Дмитров. В Москве был царь, Москва приготовлялась к освобождению, и в это самое время была написана в Тушино грамота, какую повезли к иноземному королю.
Вот она, эта грамота:
«Мы, Филарет, патриарх Московский и всея Руси, и архиепископы, и епископы, и весь священный собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной вере раденье и о христианском освобождении подвиг, Бога молим… и его королевской милости челом бьем и на преславном Московском государстве его королевское величество и его потомство милостивыми господарями видеть хотим».
Сорок два именитейших изменника отправились на поклон королю, осаждавшему русскую твердыню – Смоленск. Отец и сын Салтыковы, князь Василий Рубец-Масальский, князь Федор Мещерский, князь Юрий Хворостинин, Лев Плещеев, Тимофей Грязной, дьяки Иван Грамотин, Андронов, Чичерин, Апраксин, дворянин Михаил Молчанов, убийца жены и сына Годунова, игравший роль «Дмитрия Иоанновича», покуда не сыскался Вор. Какие все имена! Их потомки станут украшением русской истории, но и предателей среди этих имен – царей и народа – сыщется немалое число.
Филарет желал покинуть Тушино, но гетману Рожинскому он был нужен в таборе. Русские, видя, что их головами торгуют, что они оставлены воеводами, желали перейти на сторону Шуйского. Край русских небес молитвами Сергия Радонежского уж посветлел.
Филарету надлежало удерживать возле себя всех легких на подъем любителей кормушки посытнее…
79В стены ломилась пурга. Днем было темно от поднятого в воздух снега.
Марина Юрьевна слушала лютню. Фрейлина Магда играла что-то печальное, древнее. Остальные фрейлины занимались рукоделием. Сначала они переговаривались, приметив, как глубоко ушла в себя царица, замолчали, бесшумно и незаметно покидая комнату.
Марина Юрьевна чувствовала это их движение, но ей ничто не мешало. Она силилась воскресить в воображении день венчания на царство. И не могла. Тогда она заставила себя ощутить царский венец на голове.
О! Это было испытание. Венец весил два пуда. У нее чуть шея не вывихнулась от тяжести. Она все помнила, все!.. Но не чувствовала.
Музыка оборвалась. Марина Юрьевна, будто проснувшись, повернулась к Магде.
– Ваше величество, – сказала та почти шепотом, – к вам с письмом человек… От его величества.
– Зовите.
Вор прислал одного из Плещеевых, по прозвищу Глазун. Глазун, войдя, повалился царице в ноги. Поднявшись, сообщил радостное:
– У великого государя казаков ныне тысяч с десять. Я привез грамоты его величества к войску и уже пустил их. Всем, кто пойдет в Калугу, обещано на коня по тридцать злотых.
– Давайте мне скорее письмо!
– Письма нету, – потряс кудлатой головой Глазун.
– Государь для меня что-либо передавал?
– Передавал кланяться. – Плещеев снова поспешно брякнулся на колени, трижды звонко ударил лбом об пол. – Троекратно!
– И это все?
– Еще велено словами сказать. Государь велит тебе, царица, сходить к боярину Заруцкому, чтоб он со всеми донскими казаками скакал в Калугу.
