Николай Кочин - Князь Святослав
- Твоего слова ждёт дружина, Свенельд, - сказал Святослав.
Старик выпрямился, расправил плечи. Все обернулись в его сторону. Он знал Византию лучше всех и был среди дружины старее и опытнее каждого.
- Ромеи у себя дома, а мы - на чужбине, и окружены самыми сильными врагами, каких я знаю. Они могут обновлять свои силы, быть сытыми и вволю спать. Мы же как звери, со всех сторон обложенные охотниками. Благоразумнее всего поступить так: тёмной ночью спустить лодки на воды, прорваться сквозь греческие суда, пробраться к морю и отбыть на Русь. Мы сохраним силы и оружие, нужное нам в пути. Иногда самые великие полководцы должны считаться с силой благоразумия. Торопись, князь!
Все затаили дыхание. Князь поднялся с места, глаза его пылали. Но голос был твёрд. Он сказал:
- Воину непригожа хитрость, пристойная, для женщины, хотя бы эта хитрость и была спасительной. Если мы теперь постыдно уступим ромеям, то лишимся славы, всегда сопровождающей нас. Мы никогда не спасались бегством в отечество, но возвращались победителями или умирали со славой. И теперь выбирать нам нечего. Ромеи, если предложим им мир, почтут это слабостью и унизят нас. Унижение для воина горше смерти. Поэтому волей или неволей, но мы должны драться. Ещё раз отчаянно вступить в бой.
Голос князя стал чист и звонок как металл. Он надавил на рукоятку меча так, что конец его пронзил шкуру.
- Не посрамим же земли русской. Ляжем костьми, мёртвые сраму не имут. Станем же крепки, как один. Я пойду впереди. И если голову сложу, то поступайте как хотите.
Тогда воодушевлённые речью его, присутствующие сказали:
- Воля твоя, князь - и наша воля. Где голову свою сложишь, там и мы все головы свои сложим. Отдавай князь приказание.
- Утром выступаем, - сказал Святослав. - Пусть воины и дружина не помышляют ни о чём другом, как только о бранных подвигах.
На утро Святослав вывел всех способных носить оружие, построил их в боевой порядок и запер за собой городские ворота. Отступать было некуда. Войска сошлись и началась страшная битва у самых стен города. Жара истомляла сражающихся. Ромеи разносили вино для подкрепления и они бросались в бой освежёнными. Но русские отчаянным рывком всё-таки прорвали строй конницы и с криком ринулись вперёд.
Цимисхий сам выехал к этому месту и ободрял воинов. Потом, не видя ожидаемых успехов, со свежим отрядом всадников бросился на подмогу уставшим. Ударили в литавры, отозвался звук труб. Конница то бросалась, то, под ударами русских копий, отступала. Успех попеременно переходил то на одну, то на другую сторону. Святослав разил мечом в передних рядах, показывал пример храбрости. И конница отступила под напором разъярённых русов. Они лавиной ринулись в атаку и, сметая дрогнувшие ряды неприятеля, погнали ромеев к самому лагерю. Маячили шёлковые палатки за рвом, и царская раззолоченная, в которой сидел Цимисхий и держал совет с приближенными. В ров валились ромеи один за другим. Крик русов усилился, победа была близка…
Глава 40
В кольце
Выйдя из шатра, Цимисхий стал наблюдать за битвой с холма, окружённый свитой и историографами, которые должны были увековечить его славу. Он подавлял в себе тревогу при виде того, как русские теснят ромеев, которые пятятся и приближаются к лагерю. Даже начал расточать застарелые шутки, изо всех сил старался, чтобы никто не заметил и тени смятения в его душе. Свита в свою очередь пыталась подражать василевсу, шутки его принуждённо переходили из уст в уста, вызывая показное восхищение перед царственным остроумием. Цимисхий всё это видел и понимал. Он был занят одной мыслью: как бы добиться от Святослава почётного мира для русских, лишь бы ушли в Киев. Это развязало бы ему руки. Ведь его постоянно грызла другая мысль: держава истощена, народ голоден, ропщет, а недруги, эти презренные писаки и вечные бунтовщики, по крайней мере, скептики и брюзги, сочиняют о нём и распространяют по столице насмешливые эпиграммы и злые анекдоты, которые тайно и быстро переходят из уст в уста. Верхогляды и болтуны… Нужен мир, во что бы то ни стало, мир! Но этот неустрашимый варвар, силу и упорство которого Цимисхий успел и сумел оценить, о мире и не заикается. Упрямец!
Лазутчики только утром донесли, что войско Святослава малочисленно и совершенно неспособно к сопротивлению.
- Льстецы и карьеристы! - бросил он им в лицо. - Как же это неспособные сумели так теснить нашу конницу? Или в самом деле им помогают ведьмы?
Лазутчики, ошалев от страха, только пугливо зыркали очами.
Цимисхий не сводил глаз с поля сражения, на котором эти «неспособные к сопротивлению» пешие воины теснили конницу, неся перед собою стену щитов и копий. Что делать, если они ещё подступят к самому лагерю?! У василевса не было помыслов о бегстве: это хуже смерти: его объявят трусом, опять вспыхнут заговоры, и, может быть, кто-нибудь из них же, его военачальников, назовёт себя кандидатом на царский престол. О! Тут же сожгут свитки летописей, манускрипты, в которых угодливые и учёные историографы неумеренно и выспренно прославляли его подвиги. Люди! Тело его бросят в яму, имя его будут трепать злые стихотворцы! Нет! Лучше умереть на поле брани!
Он велел позвать лазутчиков, которые утром докладывали о том, что у Святослава нет армии, а один только голодный сброд. Лазутчики - это были ромеи, под видом купцов проведшие три месяца в Доростоле во время осады. Они упали на колени перед василевсом и дрожали.
- Как могли голодные и оборванные и обессиленные люди теснить на моих глазах ромейскую непобедимую конницу? Не служите ли вы врагу моему, не усыпляете ли вы мою бдительность, презренные?
Лазутчики лежали лицом вниз и вопили о снисхождении.
- Не было ли свежих войск у князя? Они коварны, эти варвары, и могут сделать все, о чём не подозревают мои сверхумные военачальники и наши сверхучёные дипломаты-ротозеи.
Лазутчики онемели от испуга, и только один пролепетал:
- Возможно, о, божественный василевс, что-нибудь случилось непостижимое, доступное лишь чёрной магии…
Расстроенное воображение Цимисхия усмотрело в этом лепете приговор себе. Да, киевский неотёсанный дикарь приберёг самые свежие силы к концу.
- Сколько золота я зря потратил на разведчиков? - вскричал василевс, и приближенные от страха окаменели. - Сколько растратил земель за глупые советы сановников!
Сколько подачек сделал бахвалам стихотворцам и брехунам летописцам, которые с таким же усердием будут врать потомкам о том, как велик тот, кто будет после меня, как врали обо мне. Продажные твари!
Он оттолкнул от себя ногою оцепеневших от ужаса лазутчиков. Придворные застыли, не смея что-либо вымолвить. Они были белы как снег, предвидя самые страшные казни, которые всегда следовали за неудачами царей, вымещающих свою злобу на подданных.
- Ослепить! - приказал Цимисхий.
Придворный палач распластал тела лазутчиков, которые истошно ревели и ножами вырезал у них глаза.
Цимисхий чувствовал, что сдерживать себя он больше не может, удалился в шатёр, чтобы посоветоваться с учёными историографами.
Он сел на ковёр, а те почтительно склонились у входа в шатёр, предчувствуя ту же самую участь. Палач стоял за шатром и ждал зова василевса. Цимисхий, сам прошедший суровую школу военачальника, имевший опыт дворцовых происков, много читавший и имевший бесчисленные беседы с учёными, министрами и вельможами и хорошо знавший их жизнь и чиновничьи их помыслы, ставши василевсом видел вокруг себя только грубую лесть, бесконечные похвалы, доносы, подсиживания и клевету друг на друга. И хотя он знал источники и причины лести, но он уже так привык к ней, как пьяница к вину и не мог без неё обходиться. Он терпел эту лесть до той поры, пока она не обёртывалась преступлением против государства и не угрожала ему самому крахом. Но вот теперь она не только раздражала, эта придворная лесть, за которой невозможно было разглядеть истину, но и ужасала его. Как человек дела, - полководец, он отчётливо представлял себе всю ничтожность и суетность и глупость самовозвеличивания, ведущих к ложному пониманию государственных дел.
Поэтому сейчас он хотел бы от подчинённых правды, одной только правды. Но в то же время ни одного он не мог бы назвать, который мог бы ему высказать эту правду, даже перед лицом всеобщей гибели. Каждого из них неодолимо заботила в первую очередь только собственная судьба, служебная карьера, близость к персоне царя, а, следовательно, к высшим почестям, к беспечной и сладкой жизни. И глядя на эти склонённые перед ним фигуры сановников, министров, дипломатов, писателей со сладкими улыбками на устах, за которыми скрывался смертный испуг, он наперёд угадывал, что и как сообразно их служебному рангу они ответят на предложенный им вопрос. И эта мысль окончательно его вывела из себя.
- Бездельники и мздоимцы! - с презрением процедил он сквозь зубы, - наглые хвастуны и пакостники, достойные палки…
