Саймон Скэрроу - Меч и ятаган
Великий магистр, его советники и старшие офицеры смотрели на это зрелище в дружном молчании.
— Ну вот и все, мессиры, — сказал ла Валетт непринужденно. — Пути к отступлению у нас теперь нет. Это наше послание, адресованное как сарацинам, так и горожанам. С Божьей помощью Биргу мы отстоим. Ну а если не получится, то поляжем на здешних развалинах. Грядет последнее испытание. — Обернувшись, он оглядел занятые неприятелем высоты вокруг города. — Нынче утром был захвачен в плен турецкий офицер. Он выдал, что армия Мустафа-паши готовится к последнему решающему броску. Теперь понятно, почему последние восемь дней враг ни разу не ходил на приступ, а лишь обстреливал то, что оставалось от городских стен. Штурм начнется завтра, с первым светом.
Ла Валетт повременил, давая своим словам отложиться в восприятии.
— Если атака захлебнется, то, по всей видимости, Мустафа-паша в дальнейшем уже не сможет поднять своих людей на бой, и мы, скорее всего, выдержим осаду. Предлагаю сегодня хорошенько отдохнуть и быть на своих постах за час до рассвета. — Своих приверженцев он оглядел с мрачноватой решимостью. — Для высокопарных речей я слишком утомлен. А потому скажу всего несколько слов. Сарацин мы били в лучших традициях нашего Ордена. Для меня было честью командовать и сражаться вместе с вами и теми, кто пал, защищая святую веру. Все вы герои. Никто не мог бы совершить большего во имя чести и славы. Если нам завтра суждено погибнуть — что ж, быть посему. Наш венец мучеников вдохновит все остальное христианство восстать на богоотступников. Смерть наша будет отмщена. Ну а коли останемся в живых, то слава о нас зажжет сердца еще многих грядущих поколений. Все, кто прослышит о наших великих деяниях, замрет и вознесется мыслью, и с преисполненным гордости сердцем скажет: «Вот, вотон, зенит христианской славы за всю долгую нашу историю!» — Обойдя свое офицерство, ла Валетт поочередно, с чувством, пожал каждому руку. — Да пребудет с вами Господь. Если я кому-то понадоблюсь, ищите меня в соборе за молитвой.
На этом он повернулся и быстрым шагом пошел в разбомбленное ядрами сердце Биргу.
Томас смотрел ла Валетту вслед, впервые улавливая в этом несгибаемом человеке перемены. Все те последние месяцы, что давили на защитников тяжким грузом, лишь один ла Валетт, казалось, черпал в своем противлении врагу силу и яростную решимость. Но вот дал себя знать возраст: прогнулись под веригами лет плечи, и впервые за все время Великий магистр предстал взору тощим, хрупким и больным, чего в принципе несложно ожидать от человека, которому за семьдесят.
— Удивительно, как он умудрялся так долго тянуть этот воз, — словно в такт мыслям Томаса тихо сказал Ричард. — Теперь, видимо, надежда его все-таки оставила.
— Его? — переспросил Томас. — Ни в коей мере. Кого угодно, только не ла Валетта. Даже если магистр утомлен телом, сердцем он по-прежнему тверд.
— Пожалуй, ты прав. Без ла Валетта турки давно бы нас уже одолели.
— Ну что, теперь довольны? Великий магистр, как-никак, поступил по-вашему. — Обернувшись, рядом с собой Томас увидел Ромегаса. Капитан кивком указал на жалкие обломки, которые еще недавно были подъемным мостом. — Надо было вам все-таки меня поддержать, Томас. В форте ла Валетт оставил, можно сказать, лишь орудийную прислугу. Если Биргу завтра падет, Сент-Анджело после этого продержится считаные дни. А с усиленным гарнизоном он простоял бы недели, если не месяцы. Хотя теперь чего уж, — он досадливо махнул рукой. — Теперь ничего не поделаешь.
— Ошибаетесь, — покачал головой Томас. — Оставь мы Биргу, воля к победе у нас ослабла бы, а у врага, наоборот, окрепла. А так отступать нам некуда, и люди при виде врага будут сражаться с железным упорством. Умрут, но не отступят ни на пядь.
— Посмотрим, — вздохнул Ромегас и, повернувшись, пошагал по разобранному завалу к форту, где остановился и с задумчивой грустью стал оглядывать вывороченные с мясом бревна в том месте, где сила взрыва дополнительно расширила ров.
Небольшое офицерское собрание начало расходиться, и Томас поманил к себе Ричарда.
— Пойдем и мы, обратно в дом Стокли.
Они двинулись по улице — неторопливо, чтобы Томасу было легче волочить свою больную ногу.
— Не знаю, говорить ли что-нибудь твоей матери о завтрашнем штурме, — проговорил Томас, явно испрашивая совета.
Ричард даже удивился:
— Почему бы и нет? Она имеет право знать. Право со всем примириться, если вдруг завтра наступит конец. Разве не так?
Томас кивнул, но как-то вскользь:
— Боится она за меня. Я ведь после Сент-Эльмо и меча в руках не держал.
— Да, кстати: а теперь сможете?
— Ла Валетт так думает.
— А что думаете вы?
— Правая рука слаба: давно не упражнялся. Вижу только одним глазом, а слева из-за ожогов и рука, и нога плохо сгибаются, да еще и болят. — При взгляде на сына Томас виновато улыбнулся. — Получается, я не хуже многих из тех, кто займет место на стенах. Один ты у нас как заговоренный: ни царапины.
— Ничего, — усмехнулся Ричард. — Удача, она лишь до поры. Рано или поздно что-нибудь да прилетит.
Томас, остановившись, цепко посмотрел:
— Ты что, никак боишься?
Ричард секунду колебался, сознаваться или нет. А затем кивнул:
— Ну а вы как думали… Я ведь не из смельчаков.
— А вот я слышал как раз обратное… Знаешь, что мне сказал ла Валетт? Что ты, пока я лежал в лазарете, сражался как закаленный боец. Так что отвагу свою тебе доказывать не приходится.
— Ох уж эта отвага… Бился в основном из-за того же страха. Боязнь такая, что хочешь отогнать, да не можешь. Иной раз даже мысль мелькает: скорее бы все это кончилось. Пуля, и та была бы за милость. Каждую атаку встречаю со страхом в сердце и холодным потом на ладонях и спине. — Он, блестя глазами, посмотрел на Томаса. — Вам, наверное, за меня стыдно? Не удивлюсь.
— Стыдно? — Сердце надрывалось от беспомощного желания защитить сына, оградить его от этой муки. Он положил обе руки юноше на плечи. — Ричард, я не испытываю за тебя ничего, кроме гордости. Людей храбрее тебя я и не встречал.
— Да бросьте вы, — вздохнул Ричард, отводя глаза. — Трус, он и есть трус.
— Трус — это тот, кто при виде опасности дает деру. Храбрость же состоит в том, чтобы, собрав всю свою волю, сознательно повернуться к опасности лицом, встать на ее пути. Мне, Ричард, это известно не понаслышке. Для меня это, можно сказать, лекало, которым я вымеря́л себя всю свою жизнь. — Видя скептический взгляд сына, Томас невольно хохотнул. — Ты думал, я чем-то отличался от тебя? Да вовсе нет. Страх — это шпоры, подгоняющие нас и нам подобных. А иначе как бы мы могли его укрощать, не давая ему завладеть нашей жизнью и в конечном счете судьбой? Похоже, в этом мы с тобой схожи, отец и сын.
Ричард кивнул и, дрогнув губами, неловко отвернулся, утирая глаза. Непроизвольное это движение Томас истолковал как пристыженность, и сердце в нем сжалось от сопереживания.
— Тебе не в чем себя упрекать.
— Да не упрек это, — с нервным смешком бросил Ричард. — Просто я… счастлив. Счастлив, что у меня есть отец. И что отец этот вы.
Смятение моментально сменилось безудержной радостью, в порыве которой Томас прижал к себе Ричарда и поцеловал в лоб, а выпустив, шутливо его пихнул и заговорщически сказал:
— А врежем-ка нынче мы с тобой по чарочке. Ей-богу, если и есть на свете испытание на смелость, так это для тех, кто не моргнув глазом проглотит стакан здешней кислятины.
Оба рассмеялись и пошли; при этом здоровую свою руку Томас держал у сына на плече.
Когда подошли к воротам, отворять их взялся Томас: поднял задвижку, надавил на створку двери. Обернувшись, он увидел, что Ричард на улице стоит чуть поодаль.
— Ты чего?
— Да нет, ничего, — юноша улыбнулся открытой улыбкой. — Просто… Знаете, я, пожалуй, заночую нынче в обители.
— Вот как? — разочарованно удивился Томас. — А что?
— Мы-то с вами, отец, нынче уже повидались. Теперь вам, наверное, надо побыть вдвоем с матерью. Чтобы я не мешал. А завтра встретимся на стенах… Ну, я пошел. Доброй ночи.
Ричард приязненно кивнул и, повернувшись, зашагал, скрываясь в густеющем сумраке улицы. Томас, успевший уже ступить во внутренний двор, думал его окликнуть, но тут от дома послышался голос Марии:
— Томас, это ты?
Ее силуэт, очерченный жидковатым свечением небольшой прихожей, виднелся на фоне дверного проема. Задвинув за собой засов, Томас пошел к дому. Строение, как и многие другие, пострадало от сарацинских обстрелов: над стенами угловато торчали остатки стропил. От удара ядром черепица почти вся осыпалась вниз, для жилья осталась пригодной лишь одна из комнат наверху. Томас прошел по внутреннему двору и, взойдя на крыльцо, с поцелуем обнял Марию.
